Интервью научного руководителя Института востоковедения РАН, члена-корреспондента РАН В.В. Наумкина, председателя Совета IMESClub, на вопросы ответственных редакторов ежегодника ИМЭМО РАН «Запад-Восток-Россия» д.п.н. Д.Б. Малышевой и д.и.н. В.Г. Хороса.

 

В.Г. Хорос: Виталий Вячеславович, в мире происходят события, которые заставляют уточнять или даже менять привычные понятия и представления. В качестве историка я привык связывать терроризм с действиями сравнительно небольших радикальных оппозиционных групп. Так было в XIX в., так было в основном и в XX в., хотя постепенно масштабы террористических акций росли и приобретали международный характер. Но теперь терроризм стал не только своего рода «интернационалом», он изменил свой облик, превратился в войну, в акцию пусть самочинного, но государства. Куда может завести эта тенденция — к третьей мировой?

В.В. Наумкин: Действительно, если уж где и приходится все время менять привычные представления, так это на Ближнем Востоке. Вы правы, терроризм со времени своего зарождения менялся и мутировал. Правда, я бы не назвал маленькими те группы, которые впервые в истории использовали теракты в борьбе с политическими и идейными противниками. В Древности это, например, движение зелотов в Иудее в I в. до н.э. — I в. н.э. и, особенно, их наиболее радикальное крыло, получившее у римлян название сикариев, или «кинжальщиков». А наибольшую известность как террористы в Средневековье получили члены секты исмаилитов-низаритов, которых прозвали «хашшашин», т.е. «гашишниками» (в европейском варианте «асассины» — слово, вошедшее в западноевропейские языки), поскольку им незаслуженно приписывали любовь к этому наркотику, которым они якобы одуряли себя перед совершением политических убийств. Эти люди образовали в конце XI в. в долине Аламут между Иранским нагорьем и побережьем Каспия свое государство во главе с Хасаном бин ас-Саббахом, просуществовавшее до XIII в. Это была не группа, а государство, и построенное на религиозной основе.

В основе ИГ сегодня тоже лежит проект государственного строительства, и здесь в основе — религия, пусть и в ее экстремистском, извращенном толковании. Но это другая эпоха, другие люди, другая идеология и другие порядки. Как ни странно, мы видим, что эта страшная, бесчеловечная идеология, которую рядят в религиозные одежды, лишь компрометируя ислам, тем не менее, притягивает к себе. Разгоревшаяся война между различными толками ислама, прежде всего между суннизмом и шиизмом, а также между разными направлениями в суннизме, угрожает существованию целых государств и действительно грозит приобрести региональный, если не глобальный масштаб.

Совсем нелепо искать истоки нынешнего терроризма в средневековой истории арабо-мусульманского государства. 

Но эта война стала еще и бизнесом, и способом решения геополитических задач региональными державами, борющимися за влияние. Немало вооруженных отрядов сирийских оппозиционеров легко меняет партнеров и идейную окраску ради меркантильных целей. Как пишет один из наиболее серьезных и объективных британских журналистов, Патрик Кокберн: «Некоторые отряды мятежников вокруг Дамаска, которые еще недавно брали себе «исламистски звучащие» имена, чтобы получить финансирование от саудовцев и других «заливников», оппортунистически сменили их на более «светски звучащие», надеясь получить поддержку от американцев».

Среди террористов есть и приверженцы других религий и идеологических систем. 

Но наивные мифы об «умеренных» оппозиционерах неистребимы. Возьмем еще один из расхожих заблуждений. Западные политики и журналисты, с воодушевлением участвующие в ожесточенной информационной войне, постоянно обвиняют Б. Асада в сотрудничестве с ИГ. На самом деле правительственные сирийские войска с самого начала воевали с ИГ, но они берегли силы, чтобы избежать слишком больших жертв в войне с сильным противником. Они, как пишет П. Кокберн, в 2014 г. могли успешно сражаться лишь на одном фронте. Но «теория заговора» о союзе Дамаска с ИГ, так полюбившаяся западным дипломатам и сирийской оппозиции, по словам британского журналиста, «продемонстрировала свою фальшивость, когда ИГ стал побеждать на полях сражений». Он сравнивает ее еще с одним мифом, который придумал экс-премьер Ирака Нури аль-Малики для оправдания своих военных неудач после взятия джихадистами Мосула, когда обвинил в сотрудничестве с ИГ курдов, будто бы «вонзивших нож в спину Багдада». Он говорил, что Эрбиль (главный город Иракского Курдистана) это «штаб-квартира ИГ, баасистов, «аль-Каиды» и террористов.

Но будем надеяться, что все-таки до мировой войны дело не дойдет.

В.Г. Хорос: Но именно с исламским миром ассоциируется в наши дни такое угрожающее безопасности явление, как международный терроризм. Специалисты спорят, что здесь играет ведущую роль: различного рода турбулентности, уже давно происходящие в ближневосточном регионе, — или природа самого ислама как религии, если, скажем, иметь в виду, что ислам сформировался и долгое время существовал как религия завоевателей? Иначе говоря, исламистский терроризм имеет ситуационные или более фундаментальные причины, или и те, и другие? Каково Ваше мнение на этот счет?

В.В. Наумкин: Никогда не слышал о каких-либо спорах между специалистами о том, виноваты ли в сложившейся ситуации ближневосточные турбулентности или агрессивная природа ислама как религии. Возможно, спорят об этом некие расплодившиеся у нас в огромном количестве невежды, в том числе и манипулирующие жупелом терроризма для продвижения исламофобских и арабофобских (а теперь и вошедших в моду туркофобских) настроений, не менее опасных для комфортного существования нашего поликонфессионального и многонационального общества, нежели непосредственно терроризм. К сожалению, некоторые из этих так называемых специалистов, ничего не знающих об исламском и об арабском (персидском, тюркском и т.д.) мире, не сходят с экранов телевизоров, призывая то забыть о правах палестинских арабов, то стереть с лица земли какое-нибудь ближневосточное государство. Вот это и порождает болезненную реакцию мусульман.

Исламский мир настолько разный, что любые обобщения будут просто некорректными. 

Разве в параноидальных построениях подобных псевдоэкспертов виноваты христианство или иудаизм? Уважающему себя специалисту не придет в голову обвинять в терроризме религию. Когда европейцы завоевывали Америку или Австралию, в которой они перебили или перетравили (как в Тасмании) огромную часть аборигенного населения, они не были христианами? Я уж не говорю о колониальных захватах Запада в странах Азии и Африки, о кровавом подавлении освободительных движений (достаточно вспомнить шестилетнюю войну французов в Алжире). Но при этом никто не говорит, что христианство — религия завоевателей. Монголы также начинали свою мощную и порой разрушительную волну завоеваний, не будучи мусульманами. А арабо-мусульманские завоевания, начавшиеся в VII в., как правило, вообще не сопровождались массовым кровопролитием. Христиане и иудеи в течение столетий мирно жили бок о бок с мусульманами. Все четыре древнейшие православные церкви Ближнего и Среднего Востока благополучно окормляли свою многочисленную паству, хотя сегодня ситуация критическая. Евреи, подвергавшиеся преследованиям в христианской Испании, находили убежище у мусульман-арабов. Эта традиция, кстати, была продолжена и в XX в.: в Марокко нашли убежище евреи, бежавшие от Гитлера.

И экстремизм, и терроризм — это тоже лики глобализации. Без свободы перемещения людей, капиталов и информации террористам будет трудно. 

Рядом с Арабским Халифатом в средневековье продолжала существовать Византия, более того, византиец чувствовал себя гораздо более комфортно в Дамаске, Багдаде или Каире, нежели в Париже или в Риме. Средневековые европейцы, позаимствовавшие у арабов-мусульман во время Крестовых походов много культурных достижений, не восприняли у них достаточно высокой для того времени степени свободы, которой отличалась интеллектуальная жизнь Халифата. Замечу, что даже знаменитый историк ислама Бернард Льюис, иногда весьма критически относившийся к некоторым аспектам его наследия, называл поведение крестоносцев на Востоке «чудовищным и варварским». А как пишет западный исследователь Крестовых походов Стивен Рансимэн: «Западный христианин не разделял византийскую терпимость и чувство безопасности. Он гордился тем, что был христианином и, как он полагал, наследником Рима; в то же время он остро чувствовал, что во многих аспектах мусульманская цивилизация была выше, чем его».

 

В публичных диспутах и на страницах своих книг арабские философы-перипатетики спорили с теологами-мутакаллимами, например, о том, является ли наш мир извечным или сотворенным. Страшно подумать, какую судьбу уготовила бы Святая инквизиция этим спорщикам в Европе (она сохраняла институт пыточного следствия до середины XIX в.). Впрочем, незавидная судьба ожидала бы их и во многих странах мусульманского мира сегодня. Но это, как говорится, совсем другая история. Все, что я хочу сказать, это то, что виновата не религия, а те, кто ею манипулирует, и фанатики, которые всегда были во всех религиях и не только в религиях. И что совсем нелепо искать истоки нынешнего терроризма в средневековой истории арабо-мусульманского государства.

Замечу еще, что подобно тому, как в наши дни в мусульманском мире порицают Запад и его культуру за распущенность, аморальность и вседозволенность, в XIX в. в этом же винили Ближний Восток европейские путешественники. По выражению знаменитого американского автора Эдварда Саида: «каждому европейцу, путешествующему по Востоку, либо постоянно там проживающему, приходилось защищаться от его тревожащего влияния… В большинстве случаев казалось, что Восток оскорбляет нормы сексуального приличия…».

Колониальное наследие востребовано. 

Все же если перебросить взгляд в наше время, где действительно пышным цветом расцвел терроризм именно в исламском мире, причем преимущественно в его ближневосточном сегменте, замечу, что среди террористов есть и приверженцы других религий и идеологических систем. По данным Национального консорциума изучения терроризма и ответов на терроризм (США), в 2013-2014 гг. наибольшее число терактов в мире было совершено пятью группировками: ИГ (1 083 теракта в 2014 г. и 6 286 погибших от них), Талибан (соответственно 894 и 3 492), Аш-Шабаб (497 и 1 022), Боко Харам (453 и 6 644) и Коммунистическая партия Индии — Маоистская (305 и 188). Более 60% всех терактов было совершено в пяти странах (Ирак — 3 370, Пакистан — 1 821, Афганистан — 1 591, Индия — 763, Нигерия — 662), но 78% жертв терактов погибли в Ираке, Нигерии. Афганистане, Пакистане и Сирии). При этом все пять группировок захватывали все больше заложников. Наибольшее число людей в 2014 г. было похищено в Ираке (2 658), за ним шла Нигерия (1 298), Индия находилась на 6-ом месте (302). Торговля заложниками стала одним из источников финансирования террористической деятельности так ИГ и других экстремистских группировок.

Чтобы разобраться в том, что происходит в Ираке и Сирии, где базируется ИГ, надо принимать во внимание роль и интересы всех сегментов общества 

В.Г. Хорос: Иногда высказывается соображение, что исламский мир хуже других регионов вписался в эпоху глобализации, существенно отставал в плане экономики, технологий, образования. Может быть, насилие — это компенсация за отставание, результат неспособности ответить на действительно трудные проблемы и вызовы глобализации?

В.В. Наумкин: Такое соображение, действительно, нередко высказывается, причем и серьезными экспертами. Однако на самом деле исламский мир настолько разный, что любые обобщения будут просто некорректными. Весьма бурно модернизируется и развивается самая крупная по численности населения мусульманская страна — Индонезия, удивляет успехами современных, в том числе информационных технологий, Малайзия. По объему ВВП на основе паритета покупательной способности Индонезия стоит на 8-ом месте в мире, здесь она не так далеко ушла от нашей страны, занимающей уже 6-ое место. Да и не будем забывать, что быстро развивающаяся Индия отчасти тоже принадлежит исламскому миру — ведь в ней проживает не менее 150 млн мусульман. Разрыв в уровнях развития исламских государств ничуть не меньше, чем между ними и развитыми странами. Есть отставание, но есть и опережение.

Думаю, что периодически повторяющие в истории проекты создать в регионе государственность, базирующуюся на транснациональной, строго религиозной идентичности объясняются, среди всего прочего, стремлением солидаризовать фрагментированное общество. 

Первое место в мире по ВВП на душу населения по паритету покупательной способности, на основе данных МВФ в 2014 г., традиционно занимал Катар — 143 427 долл., другие самые богатые мусульманские государства были: на 4-ом местее — Бруней (73 233), на 5-ом — Кувейт (71 020), на 7-ом — ОАЭ (64 479, на 12-ом — Бахрейн (51 714). Для сравнения: США занимали в списке 10-ое место с 54 597 долл. В том же году по той же оценке Йемен показал всего 3 774 долл., а это близкий сосед аравийских монархий. Замечу, что список традиционно замыкала Токелау — территория, управляемая Новой Зеландией; а ведь, казалось бы, богатая метрополия могла бы обеспечить трем крохотным островам более или менее сносное развитие.

Вы скажете — эти экономические показатели еще не все, и это действительно так. Но вспомним об одной важной системе оценке развития. Это введенный в оборот Программой развития ООН (ПРООН) так называемый Индекс человеческого развития ИЧР), хорошо Вам известный. В нем учитываются такие показатели, как возможность для человека жить долгой и здоровой жизнью, получить образование и иметь достойный уровень жизни, обладать политической свободой, иметь гарантированные права и самоуважение. Так вот, в докладе ПРООН от 2015 г. по ИЧР на первом месте по индексу стоит Норвегия (0,944). Саудовская Аравия — на 39-ом (0,837,, ОАЭ — на 41-ом (0,835), Бахрейн — на 45-ом (0, 824), Кувейт — на 48-ом (0,816). Наша страна занимает довольно в списке довольно высокое место — 50-ое (0,798). Кстати, сам ИЧР был придуман в 1990 г. представителем мусульманской страны — пакистанским экономистом Махбубом уль-Хаком как «альтернативный показатель человеческого прогресса». Во многих, не только самых богатых государствах исламского мира существуют развитая система современного высшего образования, высококлассное медицинское обслуживание. Конечно, из-за вооруженных конфликтов показатели ИЧР в ряде стран Ближнего и Среднего Востока катастрофически снижаются.

Но если Вы имеете в виду подверженность болезни радикализма, то она выше у некоторых наиболее развитых стран исламского мира, чем у остальных. И еще одно важное соображение. И экстремизм, и терроризм — это тоже лики глобализации. Без свободы перемещения людей, капиталов и информации террористам будет трудно. Рекрутирование людей в террористические группировки идет, в основном, через Всемирную паутину, террористы используют самые совершенные средства связи, современное оружие, возможности финансовых и фондовых рынков, открытость торговли.

В Сирии сформировалась трехэтажная конфликтная конструкция, в нижней части которой в вооруженной схватке противостоят друг другу различные игроки — государственные и негосударственные. 

Да и вообще, когда я слышу разговоры об отставании исламского мира, не могу отделаться от мысли об их аналогии с рассуждениями европейских конструкторов нынешней системы национальных государств на Ближнем Востоке. Новую карту региона на скорую руку сверстали в 1916 г. два дипломата — британец Марк Сайкс и француз Франсуа Жорж-Пико, поставившие задачу не допустить создания независимого арабского государства на месте вилайетов Османской империи, а поставить их под мандат европейских держав. При этом, как следует из архивных документов, они исходили из того, что арабы не способны управлять своими обществами и обречены на то, чтобы стать вассалами Великобритании и Франции. Сэр Сайкс, 6-ой баронет Следмирский, побывав в Каире, снисходительно разделил интеллектуальную элиту Ближнего Востока на первый, второй и третий классы “Ancients” («Дремучих») и соответственно “Moderns” («Продвинутых»). В этой полубиологической классификации повезло только первому классу “Moderns”, к которому были отнесены «личности из хороших семейств, полностью воспринявшие западное образование». Последствия поспешной инженерии двух джентльменов Ближний Восток расхлебывает до сих пор.

 

Колониальное наследие востребовано. Знаменитый разведчик и знаток бедуинской жизни Томас Лоуренс во время первой мировой войны написал краткий трактат-поучение для британских офицеров, направленных служить в Хиджаз, — «Двадцать семь статей», где были и полезные, и весьма экзотические советы. Приведу в пример один: «Воспитанный в Хиджазе раб — лучший слуга, но поскольку правила запрещают британским подданным владеть ими, лучше всего их ‘арендовать’». В 2006 г. командующий американским контингентом в Ираке генерал Дэвид Петреус для «завоевания умов и сердец иракского народа» приказал своим старшим офицерам изучить инструкцию Т. Лоуренса по общению с бедуинскими племенами, хотя к тому времени в Ираке их было всего 2% населения.

Ну, а корни насилия, основанного на экстремально эксклюзивистской интерпретации ислама, ведут в три сферы — системную (причинами этого явления выступают в первую очередь социальные и социально-экономические болезни общества), политическую (здесь и общая исторически обусловленная напряженность в отношениях между исламским миром и Западом, и нерешенность арабо-израильского колнфликта, и военное вмешательство Запада, прежде всего — США) и религиозно-культурную (влияние салафизма, идей теоретиков джихада и т.д.).

Возвращаясь к вопросу о «продвинутости» террористов из ИГ, замечу, что их квалифицированные оперативники, специализирующиеся на работе в социальных сетях поначалу особо полюбили Facebook за его богатые коммуникационные возможности, включая страницы фэнов и т.п. Как утверждают американские эксперты Джессика Стерн и Дж. М. Бергер, ИГ сформировал свои аккаунты в Twitter (@islamicstatee) и Facebook заранее, еще за две недели до официального провозглашения халифата. В последние месяцы террористы стали в большей степени использовать Twitter, а не Facebook и YouTube. Не удивительно, что американские эксперты по терроризму заговорили об «электронных бригадах».

Сегодня, несмотря на все повороты в саудовской политике, руководство этой страны по-прежнему одержимо идеей любой ценой добиться установления в Сирии суннитского режима. 

Д.Б. Малышева: Сегодня весьма запутан расклад сил и интересов в сирийском конфликте и вокруг так называемого «Исламского государства». Кто все-таки главные политические игроки в сирийском и других ближневосточных конфликтах? Как соотносятся здесь внутренние и внешние факторы?

В.В. Наумкин: На Ближнем Востоке всегда все было и, боюсь, в обозримом будущем будет запутано. Для распутывания сложнейших клубков противоречий, хитросплетений интересов многочисленных групп, особенно в сильно фрагментированных, глубоко разделенных обществах, нужна профессиональная эрудиция и большая смелость. Я могу лишь высказывать предположения. Чтобы разобраться в том, что происходит в Ираке и Сирии, где базируется ИГ, надо принимать во внимание роль (пусть даже и скромную) и интересы всех сегментов общества — социальных, этнических, конфессиональных, родоплеменных и клановых, профессиональных, корпоративных и т.п. Многие из них пока остаются вне поля зрения наших исследователей.

Приведу простой пример. Возрастающую роль в процессах, происходящих в этой зоне, играют курды, а наше курдоведение находится в упадке. Сколько специалистов в Москве, за исключением самих курдов, может говорить на их языке? В последнее время у нас хоть что-то становится известным о езидах (а их в одном Ираке около полумиллиона человек, живут они, кстати сказать, и в России), которые подверглись ужасающим преследованиям со стороны ИГ, или о туркоманах (а их только в Ираке не менее двух с половиной миллионов жителей). Но кто слышал, например, о такой небольшой, но древней этноконфессиональной группе, как какаи, обитающей в провинциях Сулейманийя и Халабджа на севере Ирака? Обычно их считают сектой. Какаи в течение столетий сохраняют в тайне свои древние верования и отличную от других идентичность, хотя часто ассоциируют себя с курдами. Одна часть какаи считает свою религию ответвлением от ислама (возможно, из опасения быть подвергнутыми нападениям со стороны исламских экстремистов, живущих около мест их обитания в Киркуке и Мосуле), другая не считает себя мусульманами (это ближе к правде).

 

Но если какаи немногочисленны, то шабаков (еще одна группа) в Ираке около 300 тысяч человек и они разговаривают на своем языке. Шабаки — мусульмане, около 60% шиитов, 40% суннитов. Я думаю, что не все знают и том, к какому толку христианства принадлежат ассирийцы или халдеи. Думаю, что периодически повторяющие в истории проекты создать в регионе государственность, базирующуюся на транснациональной, строго религиозной идентичности объясняются, среди всего прочего, стремлением солидаризовать фрагментированное общество, в котором на протяжении веков враждовали между собой этнические группы, племена и кланы, объединить его разнородные части. Конечно, культурно-цивилизационное разнообразие не беда, а богатство, но им надо с толком распорядиться, эффективно управлять.

Но и в наше время проектов, основанных на религиозной идентичности, немало, в том числе и весьма успешных, как например, велаят-е факих в Иране. Есть некоторое число групп, пытающихся возродить умерший халифатизм перед лицом сложнейших вызовов, стоящих перед исламским миром. В этом ряду стоит и ИГ — страшный, экстремально террористический, но все же проект государственного строительства. Эта группировка, сумевшая поставить под свой контроль немалую часть территории Ирака и Сирии, является одним из главных игроков в сирийском конфликте. Я надеюсь, что те несколько десятков государств, которые ведут пока безуспешную борьбу с этим ужасающе античеловеческим образованием (кстати, не имеющим ни своей авиации, ни средств ПВО), все же сумеют покончить с ним, но полагаю, что халифатистский проект не умрет, равно как и сам радикализм, поскольку остаются все те причины, которые его порождают.

Ну, а если продолжить разговор о главных на сегодня политических игроках в Сирии, то это также противостоящие ИГ правительственные силы и весь лоялистский блок в обществе. В этом конфликте велика и роль внешних акторов. В Сирии сформировалась трехэтажная конфликтная конструкция, в нижней части которой в вооруженной схватке противостоят друг другу различные игроки — государственные и негосударственные, причем воюют между собой не только правительственные силы и поддерживающее их народное ополчение и разномастные вооруженные группы от отрядов светски ориентированных бывших военнослужащих и офицеров полиции до террористических группировок со зловещей репутацией извергов. На стороне одних воюют иностранные наемники-джихадисты, других — добровольцы, приглашенные правительством. Но воюют между собой и сами различные оппозиционные и террористические группировки, к примеру — ИГ с «Джабхат ан-Нусрой» или та же «ан-Нусра» с «Ахрар аш-Шам».

Второй уровень — конфликтующие между собой региональные игроки, каждый из которых выступает спонсором определенных сил внутри страны и преследует свои геополитические цели. Здесь особенно острое столкновение происходит между Ираном и Саудовской Аравией, которые сошлись в схватке не только на сирийской площадке, но едва ли не на всем ближневосточном театре действий. Как метко, пусть и утрированно, высказался один мой американский коллега, «Эр-Рияд и Тегеран, похоже, готовы воевать в Сирии до последнего сирийца». Турция, кажется, полностью зациклилась на противостоянии сирийским курдам.

Наконец, на третьем уровне противостоят другу глобальные державы, в первую очередь — Россия и США, хотя в их взаимоотношениях есть помимо соперничества и элементы сотрудничества, предопределенные общностью вызовов и угроз, а также общей ответственностью за судьбы мира.

В.Г. Хорос, Д.Б. Малышева: Не можем не спросить о России и предпринимаемых ею усилиях для подавления глобальной террористической угрозы. Конечно, побудительные мотивы такой активности на Ближнем Востоке вполне понятны и объяснены российским президентом. Но все-таки, по Вашему мнению, вовлечение России в сирийские дела: это — хорошо просчитанный шаг или акция с непредсказуемыми последствиями? Не станет ли сирийская операция вторым Афганистаном? Насколько далеко готова зайти Россия в помощи сирийским властям? Сблизят ли военные действия против террористов нас с западными партнерами или наоборот? Закрепят ли они наши позиции и влияние в арабском мире?

В.В. Наумкин: Россия была вовлечены в сирийские дела с самого начала внутрисирийского конфликта, но лишь недавно эта вовлеченность вошла в свою активную фазу, когда российские ВКС начали в сирийском небе по приглашению официального Дамаска операцию против ИГ и других террористических группировок. Если бы не Москва, не исключаю, что Дамаск уже был бы столицей псевдохалифата ИГ.

К сожалению, не у всех региональных государств наша акция находит понимание, более того, ее цели искажаются, особенно теми, кто привык использовать террористов для реализации своих геополитических целей. Вспоминаю, как в июле 2014 г., вскоре после взятия Мосула, в выступлении в Лондоне бывший глава М16 Ричард Диарлав сказал, что саудовская политика в отношении джихадистов имеет две противоречащие друг другу мотивации: страх перед возможными действиями джихадистов в королевстве и желание использовать их против шиитских государств за рубежом. По его выражению, для саудовцев «глубоко привлекательны любые милитанты, которые могут эффективно противостоять шиитству». И сегодня, несмотря на все повороты в саудовской политике, руководство этой страны по-прежнему одержимо идеей любой ценой добиться установления в Сирии суннитского режима. Так же как одержима Турция задачей не допустить образования в Сирии протяженного курдской автономии вдоль своей границы.

 
Опубликовано в Интервью

Активизация российской политики в Сирии и прямое вовлечение в вооруженный конфликт в этой стране, очевидно, несут с собой для Москвы не только новые возможности, но и внешне- и внутриполитические риски, очевидные и не очень.

Риски

Самые очевидные риски связаны с имиджевыми потерями России. Если формирование негативного образа России в западном медиа-пространстве стало в последние годы вполне привычным, то в арабском и исламском информационном поле образ страны всегда оставался более сложным. В то время как одни телеканалы последние четыре года не уставали критиковать Кремль за поддержку Б. Асада (Аль-Арабийя, Аль-Джазира и т.п. СМИ Залива), другие СМИ выражали явные восторги по поводу российского антиамерканизма (ливанские (шиитский телеканал Аль-Манар), египетские (газета Аль-Ахрам) и др.).

Теперь ситуация изменилась.

Если и можно ожидать, что при определенных условиях сирийская операция сыграет позитивную роль в отношениях России с Западом, в информационном поле, по всей видимости, еще долго будет сохраняться статус-кво. В результате для одних Россия окажется страной, как обычно защищающей диктатора и бомбящей умеренную оппозицию и мирное население, для других она станет врагом суннитов. Ни истинный характер попадающих под удары групп оппозиции, ни реальные объекты авиаударов, ни тот факт, что на территории России проживает почти двадцать миллионов суннитского населения, в расчет приниматься не будут, да и уже не принимаются.

Самые очевидные риски связаны с имиджевыми потерями России. 

Россия привычно слаба в информационном поле, и очевидные нелепости, раздающиеся, в том числе и из официальных источников (вроде сообщений о тотальном разгроме ИГ в районах, контролируемых Свободной Сирийской Армией (ССА) [1]), только усугубляют положение. Так, например, резкое неприятие у арабского общества (в том числе у арабских христиан) вызывают попытки интерпретации российскими комментаторами сирийской кампании в религиозных терминах — как священной войны, религиозной миссии русского православия и т.п. Подобные заявления не только возрождают в памяти арабской аудитории образы крестовых походов, но и удивительным образом перекликаются с религиозно-политической риторикой Дж. Буша-младшего, между прочим, всегда резко негативно оценивавшейся их авторами.

Ситуацию осложняет и то, что внутриполитическая российская пропаганда мало коррелирует с той, что предназначена для внешней аудитории. Сопоставление двух информационных потоков создает впечатление непоследовательности и непрозрачности российской политической линии.

Впрочем, имиджевые потери — это далеко не главная проблема. Гораздо серьезнее реальные политические риски.

Основных внутриполитических рисков, как представляется, три, о них уже сказано немало, и в конечном счете все они сводятся к одному – к возможному росту недовольства населения политикой Кремля.

Прежде всего, это рост террористической угрозы, имеющий два основных источника. С одной стороны, опасность исходит из симпатизантов ИГ, уже находящихся в России и рассматривающих операцию в Сирии как борьбу с истинным исламом. С другой стороны, — от тех джихадистов, которые будут вытесняться с территории Сирии — сначала, видимо, в Ирак, а затем и в страны исхода. Возвращение на родину нескольких сотен или тысяч человек, имеющих боевой опыт и интегрированных в глобальные террористические сети — это ровно то, чего Кремль старается не допустить, вмешиваясь в сирийские дела.

Прежде всего, это рост террористической угрозы. 

Впрочем, сама логика развития ИГ уже давно говорила о неизбежности постепенного вытеснения «романтиков джихада» за пределы территориального образования и о грядущем экспорте джихада. То, что южные регионы России значатся в первых строках листа назначения этого экспорта — очевидно, и позиция президента — «если драка неизбежна, надо бить первым» — как раз этой очевидности соответствует.

Второй внутриполитический риск связан с непредсказуемостью реакции российского общества на неизбежные в ходе военной операции потери. 

Второй внутриполитический риск связан с непредсказуемостью реакции российского общества на неизбежные в ходе военной операции потери. Когда весной 2015 г. ИГ поймало иорданского летчика и предало его казни через сожжение в металлической клетке, тысячи людей в Аммане вышли на улицы с протестами не только против ИГ, но зачастую и против участия иорданцев в борьбе с ним. Какой будет реакция российского общества на подобные события, неизвестно, тем более, что предыдущие военные кампании на южном направлении в российском общественном сознании оставили явный негативный отпечаток.

 

Вместе с тем, будем откровенны, одновременное ослабление традиционных связей в российском обществе и неразвитость в нем либеральных ценностей и гражданского самосознания сделали его малоспособным к мобилизации, атомизированным и в целом толерантным к человеческим жертвам.

Наконец, третий внутриполитический риск связан с экономическими последствиями сирийской кампании. Вне зависимости от того, насколько большой станет ее нагрузка на бюджет (а по всей видимости, пока речь идет о чисто военных расходах, она будет небольшой), обществу, переживающему тяжелые в экономическом отношении времена, сложно будет понять, почему ему в очередной раз придется «затягивать пояса», причем теперь уже не ради близкого народа, а ради непонятных геополитических интересов в далекой и неизвестной стране.

Вероятность этого риска повышается по мере затягивания операции. Если она ограничится несколькими месяцами, да еще даст громкий политический эффект, то вполне вероятно, что никакой серьезной негативной реакции на нее со стороны населения не последует.

Третий внутриполитический риск связан с экономическими последствиями сирийской кампании. 

Все эти на поверхности лежащие риски говорят только об одном — операция в Сирии должна пройти быстро и завершиться она должна только политическим урегулированием конфликта, причем таким, который был бы воспринят и Арабским миром, и Западом. Только тогда репутационные потери России смогут быть более или менее компенсированы, а ее претензии на лидерство — оправданы.

Последнее выводит на проблему задач, решаемых Россией в Сирии.

Задачи. Очевидные и не очень

Все эти на поверхности лежащие риски говорят только об одном — операция в Сирии должна пройти быстро и завершиться она должна только политическим урегулированием конфликта. 

Представляется, что России надо обеспечить установление в Сирии более или менее союзнического режима, способного гарантировать сохранение ее военного присутствия. Это, в свою очередь, даст возможность говорить и о реальном возвращении России в регион, и о ее способности эффективно решать большие внешнеполитические задачи за пределами приграничных территорий, и, между прочим, позволит ей заявить о себе как о «щите Европы». Последнее же, в свою очередь, даст возможность в перспективе радикальным образом изменить формат отношений с ЕС уже на российских условиях.

Необходимость решения триединой задачи (быстрая операция, признанное мировым и региональным сообществом решение конфликта, формирование надежного режима) выводит на первый план проблему политического урегулирования, сценарий которого и должен определять конкретное содержание военной операции.

России надо обеспечить установление в Сирии более или менее союзнического режима, способного гарантировать сохранение ее военного присутствия. 

Официально заявленные ее цели — борьба с терроризмом и поддержка государственности — допускают самые широкие толкования. И под терроризмом можно понимать хоть только ИГ, хоть всю вооруженную оппозицию; и под поддержкой государственности – укрепление личной власти президента или просто сохранение Сирии на карте мира.

Описанные политические задачи позволяют, тем не менее, эти цели конкретизировать.

Прежде всего ясно, что ни максимально широкая, ни слишком узкая интерпретация терроризма Россию не устраивает. В первом случае дело сведется к простому укреплению правящего сирийского режима, что не будет принято мировым и — уже — ближневосточным сообществом, во втором же у правительства Сирии не окажется мотивации для участия в урегулировании, и ситуация вернется к состоянию двухгодичной давности. Соответственно, главной проблемой становится проведение красной линии, разделяющей оппозицию на умеренную и радикальную, и в дальнейшем — консолидация умеренной оппозиции, позволяющая превратить ее в реального участника процесса урегулирования.

 

Определение степени радикальности оппозиции ни по религиозным основаниям, ни по степени приверженности насилию, ни по характеру политической программы, как представляется, в большинстве случаев неэффективно. В конечном счете, религиозный дискурс востребован слишком многими сторонами сирийского конфликта, уровень насилия в условиях гражданской войны с двумя сотнями тысяч жертв зашкаливает, а политические программы различных партий зачастую имеют мало отношения к реальности.

Более надежным в методологическом плане было бы выделить в оппозиции национально ориентированные структуры — стремящиеся к обретению власти в Сирии, состоящие из сирийцев и пользующиеся доверием у какой-то части населения страны. Такие группы, пусть даже небольшие, вне зависимости от их идеологии и прочих факторов, могут стать вполне конструктивными участниками мирного процесса.

Что касается поддержки государственности, то необходимость формирования более или менее устойчивой политической системы требует, чтобы военной операции сопутствовали и иные мероприятия, направленные на укрепление институтов и реинтеграцию страны.

На протяжении двенадцати лет российский (и не только) истеблишмент и экспертное сообщество критиковали американцев за интервенцию в Ирак. Спору нет — лучше бы этого вторжения не было — ошибок там было сделано огромное количество, страна впала в затяжной кризис и утонула в насилии, было погублено почти двести тысяч человеческих жизней. И тем не менее американцы пытались создать там новую политическую систему, не допустив окончательного развала государственности, они оказались готовы нести огромные финансовые, имиджевые, да и человеческие потери на протяжении десятилетия.

Ни максимально широкая, ни слишком узкая интерпретация терроризма Россию не устраивает. В первом случае дело сведется к простому укреплению правящего сирийского режима. Во втором же у правительства Сирии не окажется мотивации для участия в урегулировании. 

На протяжении почти пяти лет Запад подвергается критике за операцию в Ливии. Она, в отличие от кампании в Ираке, была ограниченной, и свелась к поддержке с воздуха оппозиционных М. Каддафи сил. Ни Европа, ни США, помня иракский опыт, не были готовы брать на себя такую же ответственность еще раз. Государство развалилось.

Оба варианта Россию не устраивают.

Необходимость быстрого завершения операции и восстановления государственности позволяют всерьез рассматривать только вариант «маленькой» или «очень маленькой» Сирии, предполагающий укрепление правительства при российской поддержке на ограниченной территории (по всей видимости, в Латакии и Дамаске). В то же время замечание В. Путина на Валдайском форуме о том, что отказ от прежних границ приведет к формированию на сирийской территории нескольких постоянно воюющих друг с другом государств, также вполне справедливо. Единственным выходом видится децентрализация Сирии в той или иной форме и разделение ответственности за ее территорию с другими державами — прежде всего региональными, способными со своей стороны помочь укрепить институты во внутренних районах страны.

Необходимость быстрого завершения операции и восстановления государственности позволяют всерьез рассматривать только вариант «маленькой» или «очень маленькой» Сирии. 

Наконец, восстановление государственности требует серьезной помощи Сирии в преодолении экономических последствий войны. Что, в свою очередь, предполагает, во-первых, финансовую поддержку (по оценкам ESCWA, 150–200 млрд долл. США в течение десяти лет), а во-вторых, создание системы институтов распределения средств и контроля над их расходованием.

Очевидно, что ни то, ни другое Россия, да и любая другая страна сегодня в одиночку осуществить не способна.

В результате все эти задачи — необходимость превращения умеренной оппозиции в партнера правительства, необходимость реинтеграции сирийской территории, необходимость преодоления экономических последствий войны — выводят на первый план проблему переформатирования внешнего участия в сирийском урегулировании на российских условиях, поиска таких партнеров, которые были бы готовы играть отведенную им Россией роль.

Партнеры

 

При всей важности роли Запада в сирийском урегулировании и при всей значимости отношений с Западом для России, представляется, что ключевыми партнерами по сирийскому урегулированию должны стать государства региона.

Во-первых, потому что потенциальный адресат российской активности на Ближнем Востоке — как раз Запад. Это ему адресовано послание о возвращении России в регион, именно с ним Россия стремится изменить формат отношений на своих условиях, это перед ним она утверждает свою готовность играть роль мировой державы.

Во-вторых, потому что при всех сложностях взаимодействия России с некоторыми из стран региона, оно все же лишено того отягчающего груза, что связывает ее с Западом. Сотрудничество по Сирии со странами Запада всегда будет оставаться отчасти региональной проекцией всего комплекса проблем двусторонних отношений.

Наконец, в-третьих, потому что именно страны региона в наибольшей степени заинтересованы в нормализации обстановки в Сирии и ликвидации там зоны хаоса.

Что касается поисков партнеров в регионе, то до недавнего времени российская стратегия на Ближнем Востоке описывалась западными аналитиками как «искусство дружить со всеми». Однако сегодня эта традиция нарушена. Поддерживая сирийское правительство и создав информационный центр в Багдаде, Россия, по сути, сформировала шиитскую коалицию в регионе, населенном в основном суннитами.

Все эти задачи выводят на первый план проблему переформатирования внешнего участия в сирийском урегулировании на российских условиях, поиска таких партнеров, которые были бы готовы играть отведенную им Россией роль. 

Сближение России и Ирана нельзя рассматривать как залог долгосрочных союзнических отношений. По завершении военной операции и при запуске урегулирования две державы объективно окажутся конкурентами, соревнующимися за влияние в Сирии, причем, по всей видимости, уставшая от состояния страны-изгоя ИРИ станет все более ориентироваться на сближение с Западом.

Кроме того, тесная связь Тегерана с Дамаском и ограниченные ресурсы не позволят Ирану оказать серьезное влияние на решение трех вышеозначенных проблем.

В этих условиях особенно важными для России оказываются суннитские государства региона — Турция и Саудовская Аравия, то есть ровно те, отношения с которыми в результате сирийской операции были сильно омрачены.

Нормализация этих отношений требует прежде всего учета интересов этих стран. Турции нужно минимизировать угрозу курдского сепаратизма, Саудовской Аравии — не допустить создания «шиитского пояса». Оба вопроса теоретически могут быть решены (курдский в меньшей степени) в процессе политической трансформации Сирии и реинтеграции ее территории.

При всей важности роли Запада в сирийском урегулировании и при всей значимости отношений с Западом для России, представляется, что ключевыми партнерами по сирийскому урегулированию должны стать государства региона. 

Кроме того, Кремль мог бы гарантировать Саудовской Аравии дипломатическую помощь в урегулировании ситуации в Йемене, военная операция в котором не приносит положительных результатов.

Параллельно с этим Москва может использовать серьезные противоречия, существующие между государствами суннитского лагеря.

Так, Египет, хотя и зависит от Саудовской Аравии, очевидно, тяготится этими отношениями и рад обрести в лице Кремля альтернативного партнера. Создание своеобразного противовеса шиитскому альянсу осью Москва-Каир-Алжир для стабилизации обстановки в Северной Африке, позволило бы увеличить региональный вес Египта и одновременно продемонстрировало бы отказ России от участия во внутриконфессиональном противостоянии в регионе.

Кроме того, малые страны Залива далеко не всегда готовы поддерживать антииранскую линию саудитов, а Турция видит в России важнейшего экономического партнера.

Поддерживая сирийское правительство и создав информационный центр в Багдаде, Россия, по сути, сформировала шиитскую коалицию в регионе, населенном в основном суннитами 

Наконец, Москва могла бы активизировать свою деятельность по палестинскому вопросу, придав новый импульс внутрипалестинскому политическому процессу, предприняв реальные шаги по укреплению государственных институтов в Палестинской Администрации, и тем самым продемонстрировав свою позитивную роль в регионе.

Теоретически, все эти меры в совокупности с партнерским взаимодействием России с Ираном и ее эффективным сотрудничеством с Израилем в перспективе могли бы создать условия не только для урегулирования сирийского кризиса, но и для выстраивания новой более или менее стабильной системы региональных отношений на Ближнем Востоке. Однако, учитывая огромное количество условий, которые должны совпасть для такого исхода, столь оптимистическая перспектива представляется не очень вероятной.

 

Изначально опубликовано на сайте РСМД: http://russiancouncil.ru/inner/?id_4=6789#top-content 

 

1. См. напр. http://syria.mil.ru/news/more.htm?id=12060220@egNews и http://www.lemonde.fr/les-decodeurs/article/2015/10/06/en-syrie-la-russie-frappe-plus-l-opposition-que-l-etat-islamique_4783454_4355770.html

Опубликовано в Трибуна
Пятница, 07 Август 2015 18:07

Борясь с «мягкой силой» ИГИЛ

Свою недавно произнесенную в Бирмингеме речь британский премьер-министр Дэвид Кэмерон посвятил борьбе с религиозным – прежде всего, исламским – экстремизмом. Это выступление предваряет ожидающуюся публикацию новой пятилетней стратегии борьбы с экстремизмом и, по всей видимости, отражает основные ее элементы, главным из которых оказывается необходимость идеологической консолидации гражданского общества Соединенного Королевства.

Описывая настоящее положение дел, Кэмерон акцентировал внимание на привлекательности ИГИЛ для существенного числа молодых граждан Великобритании – по разным источникам, с 2012 г. к ИГИЛ присоединилось от 700 до 1500 британцев.  При этом премьер-министр выделил четыре основных причины такой привлекательности: проблемы идентичности, своеобразная пассионарность ИГИЛ, притягательность радикальных, базирующихся на конспирологическом видении мира, идеологических схем и, наконец, тот факт, что именно экстремистам удается определять дискурс: «Askyourself, howisitpossiblethatwhenyoungteenagersleavetheirLondonhomestofightforISIL, thedebatealltoooftenfocusesonwhetherthesecurityservicesaretoblame? And how can it be that after the tragic events at Charlie Hebdo in Paris, weeks were spent discussing the limits of free speech and satire, rather than whether terrorists should be executing people full stop?» 

Описывая пути борьбы с этими четырьмя корневыми причинами, премьер-министр подчеркнул необходимость противопоставления безумным ценностям ИГИЛ «традиционных британских ценностей» - свободы слова, собраний, равенства полов, мультикультурализма (sic!), свободы убеждений, парламентаризма и т.д.

Все это очень характерно и примечательно.

Во-первых, сам факт бирмингемской речи демонстрирует растущую важность борьбы с экстремизмом во внутриполитической повестке дня – причем, это относится не только к Соединенному Королевству, но и ко многим другим странам.

В-вторых, интересны выделяемые премьер-министром «корни» экстремизма. В отличие от ставших популярными среди некоторых отечественных комментаторов заявлений о «провале мультикультурализма», последний рассматривается премьером, напротив, как основа британской нации и одна из ее важнейших ценностей. 

В-третьих, существенно, что борьба с ИГИЛ по логике британского правительства должна вестись, прежде всего, на идеологическом фронте, одновременно стимулируя консолидацию общества.

Фактически речь идет о противостоянии двух ценностных систем, или двух «мягких сил» - «мягкая сила» Британии против «мягкой силы» ИГИЛ, причем «мягкая сила» Британии означает здесь мягкую силу всего Западного мира в целом – все названные Д. Кэмероном «исконно британскими» ценности тождественны ценностям европейским, или либеральным. 

Вообще, стремление к укреплению ценностной идентичности стало трендом последнего года в самых разных странах. Помимо заявлений Д. Кэмерона можно вспомнить известную январскую речь египетского президента А. ас-Сиси в университете аль-Азхар, в которой он призвал исламских богословов к «революции внутри ислама», заявив при этом, что нельзя позволить кучке экстремистов присваивать себе право говорить от имени мировой религии.

Можно вспомнить и многочисленные инициативы мусульманских интеллектуалов, и решения, принятые Организацией        Исламской Солидарности для противостояния угрозе ИГИЛ, и новые программы развития исламского образования в Тунисе.

Можно, наконец, вспомнить и многократно звучавшую на протяжении всего года установку российских властей на укрепление патриотизма и традиционных ценностей. И хотя в российском случае, идеологические искания в большей степени определяются противостоянием с Западом, чем экстремистской угрозой, в ряде регионов РФ (прежде всего, в Чечне) именно угроза ИГИЛ играет ключевую роль. При этом характерно, что британская и российская (в особенности, в ее чеченском варианте) логика противостояния экстремизму в определенном смысле противоположны. В то время как британское правительство настаивает на укреплении либеральных «скреп», а премьер-министр возмущается дискуссиями о свободе слова после трагедии Шарли-Эбдо, российское руководство пытается продемонстрировать свою супер-консервативность, в том числе и в сфере религиозной. Не случайно многочисленные митинги в Чечне и в других мусульманских регионах России в свое время были направлены не на поддержку жертв теракта, а против карикатур на пророка Мухаммада.

Очевидно, что попытки найти идеологический ответ ИГИЛ означают признание недостаточности военных средств борьбы – не только потому, что ИГИЛ сильнее, скажем, Аль-Каиды, но и потому, что мир стал слабее. Он просто не знает, как победить ИГИЛ (равно как не знает, как победить Талибан, что делать с Ливией, Сирией и Ираком).

Вместе с тем, акцентирование внимания на экстремизме (который может олицетворяться не только ИГИЛ, но и, например, националистами) стало удобным инструментом для консолидации обществ. В определенном смысле власти оказываются заинтересованы в гиперболизации угрозы – характерны в этом отношении прозвучавшие в речи Д. Кэмерона сравнения ИГИЛ с идеологиями национализма и коммунизма. 

Наконец, наиболее существенным представляется то, что популярность экстремизма заставляет правительства самых разных стран обращаться к ревизии собственных ценностных систем. Проблема, с которой сталкиваются на этом пути общества и Британии, и России, и ряда арабских государств, видимо, лежит не в политической и даже не в идеологической плоскости, а скорее в философской, и состоит в углубляющемся кризисе того типа мировоззрения, что сформировался в начале Нового времени. Этот кризис, описанный полвека тому назад философами-постмодернистами, сегодня входит в конечную стадию, когда сформулированные на определенной философской базе – cogitoergosum - идеологические концепции не позволяют людям отвечать на основные экзистенциальные вопросы. «Пустыня Духа», в которой оказываются эти люди, и заставляет их искать утешения в архаичных, дремучих моровоззренческих системах, вроде предлагаемой ИГИЛ или неонацистами, также упоминаемыми Д. Кэмероном.

Общая черта этих систем – их подчеркнутая анти-гуманистичность, позволяющая им обнаруживать в окружающем мере ценности более высокие, чем человек.

Борьба с этими мировоззрениями не может быть выиграна политиками, пропагандистами, журналистами или рекламщиками. Но она может быть выиграна интеллектуалами, философская мысль которых внезапно превратилась в острую политическую необходимость. 

Опубликовано в Трибуна
Четверг, 09 Июль 2015 12:53

Тунис под прицелом

Теракт произошедший в Тунисе, в Суссе, это уже второй удар по туристическим центрам в стране. Первый раз удар был нанесен в музее Бардо в марте. Но мы должны понимать, что это те два теракта, которые получили наиболее широкий международный резонанс. На самом деле террористическая активность в Тунисе постоянно есть. Буквально 15го июня, т.е. за девять дней до Сусса, произошла террористическая атака, в результате которой погибло четыре сотрудника Национальной Гвардии. Это произошло в центре страны, в районе Сиди-Бузид. Один человек погиб на Северо-Западе в регионе Джендуба. В этих двух горных регионах джихадисты давно ведут террористическую деятельность. Однако до недавнего времени вообщем-то не выходили за пределы этих двух горных ареалов, где они обустроили свои базы. 

В совершении теракта, который произошел 15 июня, правительство обвинило местные группировки, но одновременно ответственность на себя взяло Исламское Государство. Ответственность за теракт в Суссе изначально на себя взяло Исламское Государство. Мы являемся свидетелями того, что происходит интеграция тунисского джихадизма в глобальную сеть Исламского Государства, и перед ней уже стоят не те задачи, которые стояли перед мелкими джихадистами из Сиди-Бузид или Джендуба. Перед ними стоят теперь задачи по полной дестабилизации политической системы государства и коллапса государственности. Учитывая, что в Тунисе туризм приносит огромную часть бюджетных поступлений, конечно, туристический сектор совершенно точно будет постоянной мишенью джихадистов. По некоторым оценкам теракт в музее Бардо привел к тому, что в этом году в Тунис туристов приехало на четверть меньше, чем в прошлом. 

Экономическая сложность развития страны, продолжающийся кризис, революционный экономический эффект оказался отложенным и некоторые последствия начинают ощущаться только сейчас. Социально-экономические проблемы не решены. Не решена проблема безработицы. В стране идут постоянные забастовки и стачки. Фосфатная промышленность, которая привносит значительные деньги в государственную казну, фактически полностью прекратила свою работу. Все это делает страну очень уязвимой. 

При этом надо особо отметить позицию всех политических сил Туниса. Особенно исламистов, которые категорически осудили совершенный теракт и заняли жесткую анти-джихадистскую позицию и т.д. Поэтому ресурс для того, чтобы справиться с текущей ситуацией у страны есть, поскольку в Тунисе государственные институты работают и работают неплохо. И вряд ли это приведет к полному расшатыванию ситуации.

Конечно в формировании нестабильности в стране свою роль играет ливийский фактор. Единовременно в Тунисе находится более одного миллиона ливийцев. Граница хоть и контролируется, но не эффективно. Процветает контрабанда. В стране появилось очень много ливийского оружия в свободном обороте на черном рынке. Автомат Калашникова можно купить за 1 000 евро. Это все играет свою отрицательную роль. И кроме того, в Тунисе действительно активно действует сеть ИГ. В Сирии насчитывается около 3000 тунисских бойцов, сражающихся на стороне Исламского Государства. Ну и как и во всех странах есть проблема возвращения этих людей на родину. 

Однако, самое опасное, что сейчас может быть, это не погружение страны в хаос террора, а то, что спад туризма будет иметь очень серьезные экономические последствия. А экономические последствия могут привести к новой волне социального недовольства и к новому социальному взрыву. Этот прогноз очень опасный. Но будем надеяться, что он не сбудется. 

Возвращаясь к теме теракта в Суссе, не могу сказать, что случившееся было абсолютно предсказуемым. Но было ожидаемо, что во время Рамадана усилится джихадистская активность. Просто потому что джихадистская активность всегда усиливается во время Рамадана. Вопрос, который всех интригует и всех занимает - это связаны ли между собой теракты в Тунисе, Кувейте, во Франции. Это очень важный вопрос, адекватного ответа на который пока нет. 

Учитывая задачи, которые ставит перед собой Исламское Государство, понятное дело, что другие государства, являющиеся популярными туристическими направлениями, также оказываются под угрозой. Египет находится под угрозой. Марокко может быть под угрозой. Опять же — Тунис. Но при всём притом надо сказать, что несмотря на трагедию случившегося, спецслужбы стран и соответствующие структуры стараются работать очень активно. Предотвращается множество терактов. В этой связи нужно надеяться, что международное взаимодействие по противодействию терроризму принесет свои плоды. 

Опубликовано в Комментарии

Мария Дубовикова: Мировой финансовый кризис и текущая экономическая нестабильность оказали сильное воздействие на состояние мировых экономик и в целом подорвали мировую стабильность. Как отразился кризис на экономиках стран Персидского залива? на их внутреннюю стабильность? На сколько он в целом повлиял на положение дел в регионе, на Ваш взгляд?

 

Андрей Федорченко: Безусловно, аравийские монархии не остались в стороне от мирового кризиса. Их макроэкономические показатели существенно ухудшились, особенно в 2009-2010 гг. Затем произошло некоторое выравнивание хозяйственной динамики, но не во всех этих странах. Государства ССАГЗ  (за исключением Бахрейна) пока остаются вне зоны арабской «оттепели». Так, властям Королевства Саудовская Аравия (возьмем его в качестве примера) - крупнейшей страны Аравийского полуострова страны удалось сохранить политическую и социальную стабильность, в основе которой многие годы было сочетание трех факторов. Во-первых, доходы от экспорта нефти давали возможность устранять реальные и потенциальные очаги социального протеста. Во-вторых, режим поддерживал союзнические отношения с консервативными религиозными кругами и лидерами племенных кланов. В-третьих, национальная безопасность гарантировалась западными державами, в первую очередь США.

В то же время за кажущимся спокойствием скрываются обострившиеся в последнее время внутриполитические и социальные противоречия, экономические проблемы. Образ процветающего и богатого аравийского государства не вполне соответствует действительности. В начале ХХI века экономическая и социально-политическая обстановка в Саудовской Аравии существенно обострилась. Долгосрочные программы диверсификации экономики не уменьшили зависимость страны от экспорта нефти. Удельный вес добывающей промышленности в ВВП составил в 2007 г. 56,1%, обрабатывающей индустрии – 9,3%, услуг – 31,6%. В то же время в результате стабильного роста внутреннего потребления энергоносителей (в среднем на 7% в год) доля производства, остающаяся для внешнего рынка, сократилась с 76% в 2000 г. до 65% в 2011 г. Показатель ВВП на душу населения в КСА - самый низкий среди стран ССАГЗ. В период с 2000 г. по 2012 г. он почти не изменился и составлял около 20 тыс. долл.

Среднегодовые темпы роста численности населения Саудовской Аравии в течение последних четырех десятилетий являлись одними из самых высоких в мире и составляли 4%. В результате высоких темпов роста населения, которое увеличилось с 20,0 млн в 2000 г. до 28,4 млн. в 2014 г., а также недостаточной диверсификации экономики рынок труда не в состоянии абсорбировать дополнительную рабочую силу. Возможности госсектора по трудоустройству в основном исчерпаны, а в частном секторе на мигрантов приходится до 90% рабочей силы. Безработица превышает 20% трудоспособного населения. По официальным данным, 670 тыс. семей (около 3 млн. человек) живут ниже уровня бедности.

Прогнозируется, что, несмотря на наметившуюся в последние годы тенденцию к снижению рождаемости в этой стране, к 2050 г. число ее жителей увеличится до 45 млн. чел. Это означает, что руководству королевства предстоит обеспечить рабочие места растущему числу молодых саудовцев (как мужчин, так и женщин), а работающим гражданам – достойное существование в старости. Даже для Саудовской Аравии с ее огромными нефтяными ресурсами это непростая задача.

Снижение нефтяных цен еще больше сократило возможности арабских стран Персидского залива по поддержанию внутренней стабильности. Прогнозы о сокращении энерго- и материалоемкости мирового производства означают вполне реальную возможность уменьшения доли стран ССАГЗ в валовом мировом продукте со всеми вытекающими из этого экономическими и политическими последствиями. В среднесрочной перспективе у стран Залива останется возможность пользоваться «подушкой безопасности» в виде весомых золотовалютных резервов и зарубежных финансовых активов.

Направляя дополнительные финансовые ресурсы (а это миллиарды долларов) на решение социальных проблем, руководители стран ССАГЗ оснижают степень недовольства в обществе, существенно нивелирует влияние «арабской весны» на своих граждан.

Последние тому подтверждения – законодательные акты КСА начала 2011 г. и государственный бюджет на 2012 г. В феврале 2011 г., когда события «арабской весны» были в разгаре, вышли указы о выделении на нужды социального обеспечения, повышение студенческих стипендий, развитие профессиональной подготовки женщин, жилищное строительство 121 млрд риалов (более 35 млрд долл.). Это был «королевский дар» подданным саудовского монарха, призванным не допустить возможности возникновения в королевстве ситуации, идентичной той, которая складывалась в окружающем Саудовскую Аравию региональном пространстве. Бюджет 2012 г. свидетельствовал о продолжении подобной политики, он был призван «поддержать последовательное развитие страны», создать «новые рабочие места для граждан», обеспечить «пропорциональное развитие отраслей экономики и регионов государства». Из 690 млрд риалов (184 млрд долл.) бюджетных расходов 168 млрд выделялось на нужды бесплатного образования всех уровней, 86,5 млрд риалов – на нужды бесплатного здравоохранения и социального развития (что на 26 % превышает соответствующие расходы 2011 г.), 29 млрд риалов на муниципальное развитие. Таким образом, в сумме 41 % расходов бюджета выделялось на образование, здравоохранение и муниципальные нужды.

Тем не менее, снижение нефтяных доходов, скорее всего, несколько ослабит социальную политику стран ССАГЗ. Для саудовцев стали привычными щедрые – «королевские» субсидии на электроэнергию, топливо, продукты питания, воду и т.д. Что бы ни происходило с мировыми ценами на нефть, стоимость отпускной цены 95-го бензина составляет в российских ценах 8 рублей за литр, и дизеля – 4 рубля за литр. Бензоколонки выпускаются с уже обозначенными на них краской ценах, а над ценой указание – «Не забудь воздать хвалу Аллаху». При сегодняшней экономической ситуации 2015 г. гарантированно окажется дефицитным для саудовского бюджета, а субсидии начнут плавно снижаться, в первую очередь в отношении корпораций.

Что касается Арабского мира в целом, мировой экономический кризис и «арабская весна» еще больше отдалили перспективу преодоления его социально-экономического отставания от развитых стран. В последние десятилетия экономический рост и несбалансированность хозяйственной структуры оставались острейшими проблемами в стратегии рыночных реформ в большинстве стран региона. При всех различиях в экономическом развитии странам Ближнего Востока с середины 1980-х гг. пришлось столкнуться со сходными проблемами. Ухудшение внешних условий воспроизводства в сочетании с негибкостью национальных хозяйственных механизмов и структурными проблемами привели к продолжительному спаду в экономике региона. Длительность и незавершенность до настоящего времени процесса структурной адаптации региональной экономики к изменившейся мирохозяйственной ситуации проистекают из высокого уровня этатизации хозяйственного механизма ближневосточных стран, что типологически сближает их подобно тому, как географическое положение определяет сходство природно-климатических условий этих государств.

Проблемы, с которыми сегодня сталкивается Ближний Восток – недостаточно высокий профиль участия в МРТ; ослабление сравнительных преимуществ промышленности на мировых рынках вследствие неравномерности распространения в мире научно-технических достижений (по высокотехнологичной продукции у подавляющего большинства ближневосточных стран практически отсутствуют сравнительные преимущества); негибкость хозяйственного механизма, чрезмерное огосударствление которого не позволяет оперативно реагировать на частые изменения внешнего спроса; нарастание внешней задолженности. Вследствие демографического бума экономика не в состоянии абсорбировать миллионы выходящих на рынок труда новых работников, что создает питательную среду для укрепления социальной базы международного терроризма.

Лишь странам, специализирующимся на добыче углеводородов, удавалось избежать резкого обострения внутриэкономической ситуации и минимизировать экономическую составляющую оппозиционных настроений.

Несовершенство хозяйственных моделей, медлительность в их реформировании создают заколдованный круг: экономическое отставание обостряет социальные, этнические, конфессиональные конфликты, которые в свою очередь ведут к дальнейшей деградации национальных экономик.

 

Мария Дубовикова: Ситуация в Йемене и действия наспех сколоченной коалиции, возглавляемой Саудовской Аравией получает совершенно различные оценки, которые во многом обуславливаются симпатией и принадлежностью человека, дающего оценку, к тому или иному лагерю. Как Вы, с Вашей независимой точки зрения, оцениваете текущий Йеменский кризис, его динамику и перспективы с точки зрения его влияния на общерегиональную обстановку. Где, на Ваш взгляд, находился тот спусковой крючок, который предопределил развитие ситуации именно по тому сценарий свидетелями которого мы сейчас все являемся. 

 

Андрей Федорченко: Вопреки мнению многих экспертов я не стал бы сильно преувеличивать значение  такого «спускового крючка» как политика внешних сил. Такой «триггер» следует искать в клубке внутрийеменских противоречий и конфликтов.

Йеменская Республика выделяется остротой и многообразием внутриполитических, межконфессиональных, клановых проблем, которые способны в недалеком будущем расколоть страну и привести к созданию на ее территории новых государств. Несмотря на то, что смена высшего государственного руководства в Йемене после начала «арабской весны» прошла по более мягкому по сравнению с Ливией или Сирией сценарию, переходный период здесь не увенчался стабилизацией политической и экономической ситуации и началом системных реформ.

Созыв и проведение Конференции по национальному диалогу (КНД) с марта 2013 г. по январь 2014 г. отнюдь не означали прекращение военных конфликтов на территории страны. Усилия по национальному примирению предпринимались на фоне широкомасштабного наступления хуситов на севере и продолжения вооруженных выступлений и террористических актов на юге. На завершающей стадии КНД и сразу после нее наиболее драматично ситуация складывалась на севере страны. Военные действия распространились на пять северных провинций – от саудовской границы в окрестностях Китафа до окрестностей йеменской столицы. Эта часть страны стала напоминать лоскутное одеяло, пересеченное множеством линий прекращения огня, постоянно меняющих свои очертания.

Наступательная тактика хуситов принесла им военный успех. В начале 2014 г. центральное руководство страны утратило контроль над севером. Не ограничившись захватом северных провинций Амран и Саада, хуситы, начиная с сентября 2014 г., продолжили свою территориальную экспансию, главной целью которой стала столица страны. К концу дня 21 сентября хуситы заняли основную часть Саны, включая основные правительственные здания, государственные радио- и телестанции. Вечером того же дня премьер-министр Йемена М. Басиндва был вынужден подать в отставку. Шиитская община нанесла максимальный ущерб исламистам и существенной расширила контролируемую ей территорию, включая столицу государства.

В том, чтобы остановить хуситов, ограничить их политическую роль заинтересован и наиболее влиятельный внешний игрок в этой части Аравийского полуострова – КСА. Позиция этого государства после осеннего наступления хуситов в прошлом году была вполне определенна: «хуситы сделали свое дело (ослабили исламистов), они могут уйти». Позиции саудовского руководства и йеменского президента (относительно необходимости ограничить влияние Ирана в Йемене и ввести активизацию шиитов на севере страны в определенные рамки) во много совпадали, о чем свидетельствовали саудовско-йеменские переговоры на высшем уровне в сентябре 2014 г. Учитывая сохранение противоречивых интересов различных политических, религиозных и этнических групп в Йемене, саудовцы отстаивали план достижения компромисса между государственным руководством страны, хуситами, племенной верхушкой суннитских племен, бывшим президентом Салехом, южнойеменскими «харакат» путем достижения соглашения об альянсе на новом этапе развития политической ситуации. Это могло стать продолжением национального диалога, но уже в условиях нового соотношения сил. Такой сценарий, предусматривающий ограничение контроля хуситов зейдитскими провинциями и недопущение создания иранского оплота в Йемене, устраивал и Соединенные Штаты. В то же время существенное расширений зоны контроля хуситов, укрепление их вооруженных формирований при сохранении выжидательной политики президента Хади увеличивали шансы на создание «Зейдитского имамата» в границах 1962 г. Саудовцы наращивали свое влияние в шиитской части Йемена, негласно передав хуситам право контролировать контрабандные и эмиграционные потоки на своей южной границе в обмен на их отказ от экспансии на север и перенос основной активности внутрь Йемена.

С начала 2015 года конфликт вышел на новый уровень и перерос в стадию открытой гражданской войны. Ход последующих событий хорошо известен. Замечу только, что США и их западные союзники сразу поддержали силовую акцию против хуситов, в очередной раз продемонстрировав, что у них отсутствует единообразный подход к квалификации международных конфликтов. Если на Украине они однозначно поддержали силы, организовавшие и осуществившие вооруженный переворот против законно избранного президента этой страны, то в Йемене в схожей с международно-правовой точки зрения ситуации они выступили против повстанцев, на стороне свергнутого и укрывшегося за границей президента этой страны.

Примечательно в этой связи, что еще в январе 2015 г. США приняли решение о замораживании контртеррористической операции против «Аль-Каиды» в Йемене в связи с захватом столицы страны Саны шиитскими отрядами, ориентирующимися на Иран.

Дополнительную сложность ситуации в Йемене добавляет то обстоятельство, что страна давно «инфильтрована» «Аль-Каидой», которая может получить реальное преимущество в случае разгрома хуситов, став фактической хозяйкой Йемена, который, в свою очередь, рискует превратиться в «несостоявшееся государство» и очередную «черную дыру» безвластия на Ближнем Востоке.

Естественно, одним из основных факторов, мотивирующих Саудовскую Аравию и ее «заливных» союзников на активные действия в Йемене, является проблема нефтяного транзита через Баб-эль-Мандебский пролив, перспектива перекрытия которого йеменскими шиитами в случае полного захвата хуситами власти в стране может серьезно ударить по многокомпонентной нефтяной стратегии Эр-Рияда, включающей не только противодействие планам Ирана выйти на нефтяной рынок, но и борьбу с производителями сланцевой нефти в США и создание сложностей для традиционных экспортеров нефти на мировой рынок, в числе которых и Россия. Через пролив нефть идет в основном из стран Персидского залива на север в Европу и Северную Америку. Здесь проходит 3,8 млн барр/сутки нефти. Ширина Баб-эль-Мандебского пролива в самом узком его отрезке составляет 29 км, что затрудняет движение танкеров, для которых отведено два фарватера по две мили шириной — по одному для каждого направления. Блокирование этого морского прохода вынудит танкеры переориентироваться на маршрут вокруг Африки.

Среди сценариев возможной эскалации конфликта называют возможный марш-бросок хуситов в нефтеносную Восточную провинцию КСА, большинство населения которой составляют как раз шииты, с целью разжигания там «шиитской революции». Эти версии подтверждаются недавними публичными высказываниями лидера «Хизбаллы» Х. Насраллы о том, что «хуситы готовы атаковать Саудовскую Аравию в любой момент». Однако военные эксперты отмечают ограниченность их военно-технических возможностей для наступления через обширные пустынные пространства КСА.

В то же время саудовско-иранская борьба за влияние на Южный Йемен вполне может завершиться его присоединением к КСА. Большинство южнойеменцев исповедуют суннизм, сближает их с королевством и то, что многие жители Юга переправили туда свои семьи. Силу экономического притяжения Саудовской Аравии в этом отношении трудно переоценить. Для королевства же стратегически важным является возможный выход к Аравийскому морю, минуя иранскую угрозу в Ормузском проливе (основная часть саудовских внешнеторговых потоков проходит по морским путям). Как первый шаг к интеграции в состав КСА стратегически важной йеменской провинции Хадрамаут эксперты расценивают решение саудовских властей предоставить йеменцам, проживающим в Хадрамауте, права безвизового въезда в Саудовскую Аравию.

Одним из возможных последствий гражданской войны в Йемене может стать создание объединенных межарабских вооруженных сил, о чем было объявлено на саммите Лиги арабских государств (ЛАГ), состоявшемся в египетском городе Шарм-эль-Шейх в конце марта с.г. Отмечу, однако, что нельзя игнорировать наличие серьезных ограничителей в раскрытии миротворческого потенциала этого воинского контингента. Прежде всего, в деле достижения арабского единства на протяжении всей истории ЛАГ негативно сказывались противоречия между государствами-участниками этого объединения.

Среди конфликтных ситуаций в Лиге можно вспомнить приостановку членства Арабской Республики Египет после заключения этим государством в 1979 году мирного договора с Израилем, раскол в ЛАГ после оккупации Ираком Кувейта в 1990 году, аналогичную ситуацию во время американо-английской операции против Ирака в 2003 году и проч.

Не все арабские страны приветствуют создание наднациональных государственных и силовых структур. Боевой потенциал совместных ВС будет ограничен неготовностью многих арабских стран полноценно участвовать в их создании, финансировании и укомплектовании. Скорее всего, эти части будут состоять из военнослужащих и боевой техники стран ССАГЗ и Египта. Другие страны ЛАГ, вполне возможно, воспользуются ст.7 Устава Лиги, гласящей, что принимаемые Советом решения обязательны только для тех государств, которые за них голосовали. Страны часто не выполняют принятые резолюции, если те противоречат их интересам.

Весьма серьезное препятствие — разногласия по применению ВС в урегулировании конфликтов (в частности, в Сирии, Ираке, Йемене, Ливии), вызванные разными подходами членов ЛАГ к этим конфликтам. Пример таких разногласий приведен выше — относительно оккупации Ираком Кувейта в 1990 году.

Что касается Ирана, то он, судя по всему, не собирается активно вмешиваться в йеменский конфликт, так как слишком озабочен ситуаций на сирийско-иракском направлении, для того, чтобы отвлекать свои ресурсы еще и на йеменском направлении. Именно в Ираке и Сирии Иран будет пытаться довести до конца противостояние с салафисткими просаудовскими и прокатарскими структурам. Кроме того, Тегеран не хочет осложнять свое международное положение в связи с предстоящим снятием с него санкций.

Позицию России по конфликту в Йемене озвучил министр иностранных дел С.В. Лавров, который подчеркнул, что российский подход заключается в необходимости остановить любое применение силы. Обе стороны должны незамедлительно прекратить любое вооруженное сопротивление и возобновить переговоры (такие контакты между ними были до перехода конфликта в «горячую фазу»). Есть понимание, что переговоры должны проходить на нейтральной территории.

 

Мария Дубовикова: Невозможно обойти вниманием и проблему распространения ИГИЛ. Если благодаря совместным усилиям и наземным операциям, в которых принимали участие и иранские подразделения, продвижение ИГИЛ в Ираке было остановлено и даже силы Исламского государства были отброшены назад, то в Сирии ситуация меняется в худшую сторону. Как Вы рассматриваете дальнейшее развитие ситуации вокруг Исламского государства и действия международной коалиции? 

 

Андрей Федорченко: Что касается военных действий коалиции, то точечные удары с воздуха малоэффективны, поскольку свои основные силы боевики ИГ рассредоточивают непосредственно в городах и других местах плотной концентрации гражданского населения. Не прекращается поддержка курдских формирований, подразделений иракской армии и отрядов сирийской оппозиции, которые, по планам заокеанских стратегов, должны поддержать на земле атаки с воздуха. Однако, как показывает действительность, тактика «накачивания» оружием и без того взрывоопасного региона чревата самыми губительными последствиями.

Говоря об усилиях международной коалиции по противодействию ИГ, следует отметить, что зона действий исламистов в Сирии и Ираке больших изменений не претерпела. Положительным результатом только стала ликвидация реальной угрозы наступления подразделений ИГ на Багдад.

Принимая во внимание недостаточную эффективность воздушных операций против ИГ, командование Пентагона в начале февраля 2015 г. объявило о начале наземной операции против боевиков «Исламского государства». По замыслу американцев, сухопутную операцию с двух фронтов — условно северного и южного — начнут курдские формирования пешмерга и иракская армия, которые прошли курс тренировки под руководством иностранных специалистов. Регулярные части каких-либо иностранных государств в самом наступлении участвовать не будут. Наступающих поддержит авиация стран антитеррористической коалиции, что в данном случае, по мнению её лидеров, обеспечит безусловное преимущество и определит успех операции, даже в условиях «необстрелянности» большинства рекрутов иракских вооруженных сил.

Эксперты подвергают сомнению успех будущей наземной военной кампании. Во-первых, в силу недостаточного уровня подготовки иракской армии. По признанию Пентагона, порядка 70 % вооруженных сил Ирака не в состоянии проводить самостоятельные военные операции. Во-вторых, руководство ИГ уже начало предпринимать меры по минимизации своих потерь: в соответствии с известной тактикой джихадистов проводится рассредоточение их вооруженных формирований, «растворение» отрядов среди местного населения, концентрация их сил на особенно опасных направлениях и в городах, где авиация противника не может быть задействована в полном объеме.

Среди перспективных невоенных методов борьбы с ИГ следует выделить установление коалицией контроля над нелегальными поставками нефти через Курдистан и Турцию, изоляция джихадистов от международной финансовой системы, прежде всего путем блокирования работы банков, расположенных на территориях, захваченных террористами в Ираке и Сирии.

В стратегическом плане для успешного противодействия Исламскому государству необходимо, прежде всего, воссоздание центральной власти в Ираке, разрешение конфликта в Сирии – это очень важно для противостояния джихадистам из ИГ. Надо понимать опасность этого движения. Очевидно, что борьба с ИГ должна сочетать политические, военные, экономические и социальные меры, скоординированные в международном плане.

Очевидно, что «Исламское государство» в среднесрочной перспективе будет оставаться оплотом экстремизма, оказывающим заметное влияние на другие регионы и страны. В лагерях ИГ проходят подготовку сотни будущих террористов. Десятки диверсионных групп уже переброшены и действуют в Узбекистане, Казахстане, Таджикистане, т.е. в непосредственной близости от границ России.  Вполне возможны попытки создания халифатов в Западной или в Восточной Африке. Такой вариант, увы, вполне вероятен для «исламского африканского пояса» арабских североафриканских стран - Северо-Западная Африка, Сомали, Эфиопия. Прозрачность национальных границ помогает радикальным исламистам перемещаться в этой части Африки (Сахель), искать ниши. Уровень межэтнических конфликтов здесь выше, чем в Северной Африке. Достаточно вспомнить историю с провозглашением в Мали в апреле 2012 г. туарегского Независимого Государства Азавад (с территорией, в два раза превышающей размеры ФРГ и населением более миллиона человек), контроль над которым достаточно быстро перешел к исламистам.

В перспективе возможна экспансия Исламского государства в сторону Афганистана, Пакистана, Ирана. Но здесь все же надо делать различия. Иран пока далек от возможной агрессии со стороны Исламского государства. Что же касается Афганистана и Пакистана, то сторонники ИГ будут туда проникать, спасаясь от бомбежек, и осваиваться на новых территориях.

В этой связи наиболее конструктивной представляется следующая политика России в отношении ИГ. Необходимо противостоять ИГ, но не в рядах созданной США коалиции, а путем блокирования проникновения радикальных исламистов на территорию РФ и сопредельных государств. Положительные результаты должна принести международная координация антитеррористической деятельности России со странами Запада (в том числе с США и ЕС) и Востока (государства Ближнего и Среднего Востока, Северной Африки, Центральной Азии, Китай). Так, Россия оказывает военную помощь Таджикистану, призванному противостоять потоку джихадистов. – сторонников ИГ из Афганистана в направлении РФ. Параллельно следует решительно противодействовать распространению джихадистской идеологии в нашей стране, особенной в местах компактного проживания мусульман.

Россия однозначно отреагировала на появление самопровозглашенного «халифата»: поддержала резолюцию СБ ООН 2178 от 24 сентября 2014 г., которая направлена на противодействие иностранным боевикам-террористам, связанным с «Исламским государством», фронтом «Джабхат-ан-Нусра» и другими организациями, аффилированными с «Аль-Каидой». Однако Москва пояснила в связи с начатой США при поддержке ряда других стран операцией по нанесению ракетно-бомбовых ударов по позициям террористической группировки «Исламское государство» в Сирии, что «подобные действия могут осуществляться исключительно в рамках международного права». 12 февраля 2015 г. СБ ООН по инициативе России принял резолюцию 2199, нацеленную на пресечение финансовых доходов террористов, действующих в Сирии, Ираке и других странах Ближнего Востока. В фокусе документа – одна из важнейших статей их поступлений, формируемая за счёт нелегальной торговли сирийской и иракской нефтью.

Очевидно, что «Исламское государство» в среднесрочной перспективе будет оставаться оплотом экстремизма, оказывающим заметное влияние на другие регионы и страны. В лагерях ИГ проходят подготовку сотни будущих террористов. Десятки диверсионных групп уже переброшены и действуют в Узбекистане, Казахстане, Таджикистане, т.е. в непосредственной близости от границ России. 

 

Опубликовано в Интервью
Страница 2 из 2