Administrator

Administrator

IMESClub DIRECTORATE

RIAC Working Paper No. 51/2019

The working paper considers Russia’s geostrategic interests in the Middle East and the concept of Russia’s return to the world stage as a great power. The paper analyses Russia’s regional interests, including the development of trade ties, attracting investment, gaining access to the arms market and influencing oil prices. The working paper also evaluates the increased collaboration with the local actors accompanied by Russia’s active protection of its own interests in the Middle East.

Russian Policy in the Middle East: Dividends and Costs of the Big Game, 2.2 Mb

Салям Адиль Абдель-Мунем Аль-Обейди. Российский журналист-международник, уроженец Ирака. Выпускник физического факультета МГУ, переводчик, колумнист. Имеет ряд научных работ в области ядерной физики, участник-докладчик ряда научных конференций и симпозиумов по ядерной физики. В профессиональной журналистике с 1993 года. Работал в советских, российских и иностранных изданиях и СМИ. Был командирован во многие горячие точки постсоветского пространства, Балкан и Ближнего Востока. В настоящее время возглавляет региональное европейское бюро телекоммуникационной сети «Аль-Маядин» с корпунктами в Москве и Хельсинки. Удостоен ряда почетных грамот.

 

1) Очевидно, что нельзя обойтись без рассмотрения исторических и эпохальных периодов развития Ближнего Востока, начиная со второй половины девятнадцатого века, чтобы ответить на весьма нелегкий вопрос – возможен ли мир на Ближнем Востоке? Но, прежде всего, хочу сказать, что история, на мой взгляд, самая неточная и самая неблагодарная наука. Она весьма субъективна. Но я попытаюсь абстрагироваться, насколько это возможно.

Мы рассмотрим период начала конца Османской империи и те процессы, которые сопровождали и предваряли этот распад. Итак, к началу Первой Мировой войны, Османы уже потеряли контроль над большей частью своих владений, в том числе на арабском востоке. Это сопровождалось все большим проникновением двух западных держав - Великобритании и Франции, в этот регион. Параллельно разрасталась в Российской империи революционная ситуация, провоцируемая различными партиями, как левого, так и буржуазного толка. И как мы уже понимаем сегодня, все это поддерживалось извне, из Лондона и Париж, в большей степени против османов. Но и Германия не упускала случая, чтобы навредить Российской империи. Примечательно, что эти державы также поддерживали Младотурков, других модернистов и масонов в османской империи. Ещё за два десятка лет до этого в Базеле состоялся учредительный всемерный сионистский конгресс, который по настоянию Теодора Герцля принял декларацию о создании еврейского государства в Палестине – провинции, тогда ещё входившей в состав османской империи и населенной преимущественно арабами.

Хочу сделать здесь небольшую оговорку, возвращаясь к России. Тот же британский престол, не смотря на союз с русским царем, параллельно, но не вместе с Германией оказывал разностороннюю поддержку оппозиционным политическим силам в России для дестабилизации ситуации в Империи. Знаково, что известный нам по сериалу Владимира Хотиненко «демон революции» Александр Львович Парвус, он же Израиль Лазаревич Гельфанд, роль которого сыграл известный актёр и режиссёр Федор Бондарчук, отличился как в Российской, так и в Османской империях.

Подводя промежуточный итог вышесказанному, следует отметить, что в результате заговора западных держав было покончено с двумя вышеназванными империями сразу. Россия была охвачена революцией и выведена из Первой Мировой войны, а Османской империи было нанесено унизительное поражение с дальнейшим расчленением. И в имплементации тайного соглашения, подписанного в 1916 году между британским дипломатом Сайксом и его французским коллегой Пико арабский восток и Малая Азия были поделены на сферы влияния между европейскими державами. В добавок к этому, британцы дали обещания сионистским лидерам, в знак благодарности за финансирование военных компаний в Европе, что поспособствуют созданию еврейского государства на территории Палестины. Это обещание вошло в историю под названием «декларация Бальфура 1917 года», по имени тогдашнего министра иностранных дел Великобритании Артура Бальфура, который в письме Лорду Ротшильду пообещал всякую помощь Правительства его Величества в деле создания национального государства для евреев в Палестине.

Таким образом, тогда было положено начало всем современным бедам региона. Это и создание неоднородных в этническом и конфессиональном признаках государств в регионе, и начертание спорных границ между ними и, конечно, внедрение чужеродного организма, т.е. Израиля, в арабской среде. Вот собственно, основные причины по которым конструкция регионоустройства оказалась не прочной и не способной дожить до своего столетия.

Разумеется, это конструкция начала рушиться и из-за внешнего натиска и из-за внутренних противоречий и накопления социально-экономических, общественно-политических и культурно-цивилизационных проблем.

2) Итак, позади целый век. До этого народы арабского Востока преимущественно жили в едином наднациональном государстве. В любом случае, в небольшом количестве государств – сателлитов Османской империи со сформировавшимися системами власти. И вдруг, им предлагается разъехаться по разным «квартирам», причём, образно говоря, без ремонта, без согласования с соседями, без учета совместимости к  общему проживанию и деля эти «квартиры» не равномерно и справедливо, а с конфликтным потенциалом. Это касается и территории и природных ресурсов и выхода к морю. Самый яркий пример Ирак. Богатейшая страна с древнейшей историей. А как раскроили её границы! Откололи от неё Кувейт, лишив тем самым полноценного выхода к Персидскому заливу, затрудняя тем самым экспорт нефти. Что в итоге привело к вторжению Ирака в Кувейт и к катастрофическим последствиям для всего региона. В результате, сегодня это самая конфликтная страна региона.

Эту схему можно экстраполировать на другие государства региона: Алжир и Марокко, Египет и Судан и так далее. Яблоки раздора повсюду. Но самый большой конфликтный потенциал, конечно, в неурегулированности арабо-израильских отношений.

Хочу, однако, вернуться к тому, с чего начал и напомнить, что когда арабы ушли из Османской империи, им предложили идеологию единого национального государства. Параллельно с этим, некоторые западные державы, в первую очередь Великобритания, стали закладывать основу для политического ислама,  с тем, чтобы бороться с проникновением коммунистической идеологии в регион. В результате, к началу Второй Мировой войны в регионе соперничали три основные идеологии: Панарабизм, Коммунизм и политический ислам. А после войны и победы СССР над гитлеровской Германией активизировались национально-освободительные движения в регионе, начался период создания независимых арабских государств. Некоторые из них ориентировались на социалистический лагерь, крепла национальная буржуазия, легально стали действовать партии левого социалистического и коммунистического толка. В опале оказались религиозные партии, на которые делал ставку Запад. А с созданием Израиля в 1947 году, идея освобождения Палестины все больше и больше стала объединяющей для арабов. Но интересы западных держав, да и СССР, который наивно полагал, что Израиль станет плацдармом для экспансии социализма в регионе, эти интересы не предусматривали прекращения существования еврейского государства в регионе, а как раз наоборот. В результате, не было позволено арабам одержать ни одной полноценной победы над Израилем, который в ходе этой борьбы лишь расширялся, захватывая и аннексируя все новые и новые территории, воплощая «миф о великом Израиле от Нила до Евфрата».

Я почему называю историю псевдонаукой? Именно потому, что многое воплощается в жизнь в сегодняшним мире, основываясь на мифах, легендах и вымыслах. Всему этому все равно придёт конец,  если когда-нибудь наступит конец самой истории, выражаясь словами японского философа Фукуямы.

Итак, мы уже понимаем, что в фундамент регионоустройства Ближнего Востока и Северной Африке были  заложены мины замедленного действия, которые одна за другой взрываются на протяжении многих лет. И как уже было сказано, этому поспособствовали как внутренние, так и внешние факторы. Именно поэтому, мы увидели, так называемую, арабскую весну и до неё множество переворотов и приграничных конфликтов между странами региона. И конечно, внутренние конфликты. Например с курдами в Ираке, с Полисарио в западной Сахаре, на которую претендует Марокко, между Севером и Югом Судана и так далее.

Но конечно, отдельная тема страны Персидского залива. Куда до последнего времени, США, перенявшие знамя мирового неоимпериализма после Второй Мировой войны, никого без специального разрешения не пускают. Но и это тоже начинает меняться.

Итак, сегодня мы имеем в регионе очень нестабильную ситуацию из которой надо выбираться. И что же это за ситуация? После распада СССР западный мир, возглавляемый США, везде и вовсю  диктовал миру, в том числе нашему региону, свои правила. Наверное, все помним, выдвинутую администрацией Белого дома в девяностые годы, идею большого Ближнего Востока. Далее, при Обаме, также что-то пытались сделать с регионом. Был взят курс на назначение Турции лидером, так скажем, просвещенного светского исламского мира. При нем то, т.е. при Обаме, и развернулась арабская весна, в которую Турция втянулась «по уши». К чему все это привело? Мы знаем на примере Ливии и Сирии. Вот в настоящее время и Трамп предлагает свою инициативу так называемой «сделки века».

Все старые и современные модели предусматривают новый передел Ближнего Востока с изменением границ. Но это лишь обострит, и без того, взрывоопасную ситуацию в регионе. И надо сказать, что появление военной силы России на поле боя очередного конфликта, то есть в Сирии, остужает многие горячие головы. Конечно, Россия не преследует идеологических целей в регионе. Она движима собственными экономическими интересами и геополитическими целями. Но тем не менее, это помогает по сей день избегать разрастания противоречия между Ираном со своими сторонниками, с одной стороны, и США, Израилем и Саудовской Аравии, с другой стороны, в открытый военный конфликт. И хотя в последнее время наметились какие-то тенденции по снижению напряжённости на этом треке, но новые провокационные заявления Трампа относительно возможности признания израильского суверенитета над оккупированными сирийскими Голанскими высотами, вновь подливают масло в огонь и льют воду на иранскую мельницу, что может подорвать вышеуказанные усилия по стабилизации в Сирии.

3) Теперь попробуем построить возможные сценарии развития ситуации в регионе. Как уже упоминалось, самый конфликтный потенциал сохраняется вокруг Ирана. Это  ситуация и в Йемене, и в Бахрейне, и в Сирии, и в Ливане, и в Палестине, да и в Афганистане также. Вполне очевидно, что ни России, ни Китаю, да и ни Турции не выгодна расправа с Ираном. Поэтому эти страны будут делать все возможное, чтобы не допустить военного столкновения США и их союзников с Иранов. Однако, сохраняется вероятность молниеносного военного удара по Ирану для ограничения его военно-политического потенциала и провоцирования внутриполитического обострения. Но есть опасения, что Тегеран сможет сильно ударить в ответ. А это в свою очередь может привести к военному конфликту на границе Сирии и Ливана с Израилем. В итоге могут быть втянуты в военный конфликт крупные мировые державы, которые уже сосредоточили большие силы в регионе. Но по всей видимости, США и их союзники пока не выработали свою окончательную стратегию на Ближнем Востоке. Ведь не все знают ещё, что из себя представляет «сделка века» Трампа. Единственное, что просочилось в прессу о ней, после признания Иерусалима столицей Израиля, это то, что она предусматривает обмен территориями между палестинцами и израильтянами, и созданием новых образований с отводом земель из соседних стран для заселения палестинцев. Мне кажется, это нереалистично. Палестинцы более 70 лет жили в лагерях для беженцев, подвергались гонениям, издевательствам и лишениям, но не смирились с оккупацией. А что касается Израиля, то это образование, созданное так называемыми репатриантами, а по сути колонизаторами, не может вечно существовать без конфликтного потенциала, который мобилизует поселенцев перед внушаемым страхом быть уничтоженными и который привлекает средства еврейских организаций. Израилю постоянно нужен враг, угрожающий его безопасности, для оправдания тех финансовых вливаний из вне, благодаря которым он продолжает существовать. Для этого нужен этот новый кризис вокруг Голанских высот. Да и Трампу не помешает поддержка сионистских финансовых кругов, которые играют одну из решающих ролей в американских выборах. И к сожалению, прочного мира на Ближнем Востоке не видать в ближайшей перспективе, но в передышке все стороны нуждаются.



Статья Шехаба и Марии Аль-Макахлех

Идея арабского национализма потерпела крах и развеялась по ветру в 1980-е годы. Тогда арабы не ухватились за возможность единства, поэтому сейчас, в эпоху открытости, когда мир стал «одной деревней», они не могут выступать единым фронтом. Конечно, истинной причиной этому стало внешнее вмешательство во внутренние дела и заинтересованность некоторых арабских лидеров в отсутствии единства. И есть мнение, что уже ничто не сможет снова объединить арабов.

С 70-х годов прошлого века мир не видел такого масштабного использования религиозных тем в политической борьбе, развёртывания армий и манипулирования СМИ. Всё это значительно усложнило понимание и без того запутанной ситуации на Ближнем Востоке и в Северной Африке, а также затруднило принятие решений. Ключевой вопрос заключается в поиске точек соприкосновения между политикой и догматической религией.

Идеологические конфликты, которые и так уже были подогреты неточным и ошибочным освещением событий в СМИ и использованием примитивных аналитических инструментов, стали ещё более разгораться в результате попыток некоторых правителей политизировать противоречия, чтобы показаться спасителем в битве с несуществующим противником, неким снежным человеком, который существует только в их собственном воображении, и сохранить свой контроль над ситуацией. Это характерно не только для Ближнего Востока. Это направление, в котором движется весь мир – помимо распрей между суннитами и шиитами существуют конфликты между капиталистами и социалистами, религиозными консерваторами и сторонниками светского общества, православными христианами и католиками/протестантами и представителями других течений христианства.

Густой туман и хаос, окутавшие Ближний Восток, маскируют реальные идеологические конфликты, развернувшиеся вокруг политических и экономических интересов, а не религиозных тем. На самом деле оси и союзы создаются на основе политики и экономики, а идеологии, конечно же, становятся козлом отпущения, их используют правители ближневосточных и других стран для того, чтобы удовлетворить свои потребности.

Рядовой последователь идеологии, или верующий, не знает, являются ли идеологические конфликты настоящей причиной ведущихся войн, действительно ли они нужны для достижения задач какого-либо тщательно проработанного плана. Поэтому люди вынуждены черпать силы в своём идеологическом наследии, чтобы защититься в войне с необозначенными фронтами, кровопролитие в которой ведётся под наблюдением мировых властителей, действующих через представителей в лице других региональных держав. Так называемая «арабская весна» и волна искусственного хаоса в арабских и мусульманских странах стали частью этой игры.

Крах мечты националистов

В прошлом страны Ближнего Востока и Северной Африки, получавшие поддержку со стороны Советского Союза, старались избегать национальных культурных и идеологических проектов с яркими лозунгами. Это привело к возникновению идеологического вакуума, «политического болота». Однако после распада Советского Союза в начале 90-х годов XX века ситуация изменилась, что нанесло удар по всем националистическим партиям региона.

А исторически провал националистических партий обусловлен тем, что Сирии и Ираку не удалось объединиться в начале 1980-х годов, несмотря на то, что для этого были идеальные условия, так как в соседствующих странах господствовала одна и та же партия Баас. После этого во всем регионе поняли, что ничто не сможет снова объединить арабов. Конечно, истинной причиной этому стало внешнее вмешательство в дела арабов и заинтересованность некоторых арабских лидеров в отсутствии единства. Идея арабского национализма потерпела крах и развеялась по ветру. Тогда арабы не ухватились за возможность единства, поэтому сейчас, в эпоху открытости, когда мир стал «одной деревней», они не могут выступать единым фронтом.

Исламистские популистские партии, как суннитские, так и шиитские, положили начало разгулу политического оппортунизма и макиавеллианского фаворитизма с целью разрушить доверие последователей обоих течений к настоящему исламу. Это также способствовало усилению разрыва между этими течениями, что в будущем повлечёт за собой многолетние войны. План вбить клин между мусульманами был разработан разведывательными службами и на это выделялись огромные средства. После краха коммунизма в Советском Союзе в мире образовался некоторый вакуум, который нужно было заполнить воображаемым врагом – исламистами. Такой воображаемый противник помогает решить две проблемы: во-первых, ликвидировать оставшиеся очаги коммунизма, а во-вторых, разрушить образ истинного ислама, демонизируя действия мусульман, в том числе обращаясь к теме джихада.

Испытывая жажду власти, большинство исламских движений отвернулось от своих традиционных сторонников и спонсоров. Конфликты, происходящие в регионе, имеют хаотический, а не системный характер. Такие националистические партии или исламистские секты стремятся политически и догматически обозначить свою идентичность – как арабских националистов или исламистов. Это может привести к возникновению новых сетевых образований на периферии и создать раскол в существующих системах власти при низкой религиозной культуре и слабости общества.

Захват власти или её распределение требуют наличия формулы отношений и связей. Лидеры ближневосточных стран боятся установления власти как националистических, так и исламистских партий. Как только «Братья-мусульмане» или националисты одерживают победу на выборах в одной из стран региона, они сразу же становятся источником угрозы её режиму. Также некоторые правители используют отсутствие идентичности в арабских сообществах в своих интересах – для усиления власти и распространения влияния.

Весь арабский мир сейчас находится в тяжёлом положении – как обычные граждане, так и интеллектуальная и политическая элита, как сторонники существующих режимов, так и оппозиционеры – вне зависимости от их политических и идеологических взглядов. Все осознают ту трагическую ситуацию, которую переживает арабский народ, который однажды был сильной цивилизацией со множеством достижений в образовании, культуре и науке.

Ухудшение положения в арабских странах стало побочным продуктом колониализма, однако, самые тяжёлые последствия для арабов принесли политические ошибки, которые были обусловлены внешним влиянием – попытками доминировать, заговорами и так далее.

Сознание является отражением реальности, следовательно – между мыслями и реалиями существует диалектическая связь. Арабы мыслят категориями заговоров и интриг. Поэтому чтобы понять проблемы арабского мира, нужно уяснить, что арабы уверены в том, что они жертвы войн, развязанных другими нациями.

Статья опубликована Клубом Валдай: http://valdaiclub.com/a/highlights/ideological-struggle-in-the-middle-east/

Фото: Khalil Hamra/AP

Thursday, 13 September 2018 20:45

Ideological Struggle in the Middle East

Article by Shehab and Maria Al Makahleh

The thick smoke and chaos in the Middle East is a camouflage for the real ideological conflicts, which are not religious but rather political and economic interests.

Using pious and holy frameworks in political rivalries, deployment of armies and abusing media have become outstanding since 1970s, amplifying a convoluted deliberation on conceptualisation and enactment of the said loci in the Middle East and North Africa (MENA) region. The core issue lies in finding a common ground between politics and dogmatic religion. Emphasised by imprecise and erroneous media coverage and primeval analytical tools, ideological conflicts started to be ignited by ideologies due to media coverage and to politicising such differences for the sake of rulers who promote themselves as saviours against the unreal enemy or the Yeti that does not exist except in the rulers’ imagination to keep everything under their control. This does not only apply to the Middle East but rather it can be a trajectory to the whole world regardless of Sunni-Shiite dispute, there are other conflicts worldwide such as capitalist versus socialist, secular versus conservative, orthodox Christian versus Catholic/ Protestant and other Christian dogmas.

The thick smoke and chaos in the Middle East is a camouflage for the real ideological conflicts, which are not religious but rather political and economic interests. The rise of political axes and alliances are not attributed to ideological conflicts but rather to political and economic in reality, the scapegoat is of course ideologies, which turn into vehicle to meet the needs of rulers and leaders in the world and in the Middle East.

The true follower or believer does not know whether such ideological conflicts fundamentally are the real reason behind ongoing wars or not, whether such conflicts are real necessities whose results are the yield of objective circumstances of a well-rehearsed plot, driving people to resort to their strongest heritage and ideological reserves to defend themselves in the war of shifting maps and bloodshed supervised and monitored by world masters, who delegated other regional powers. The so-called “Arab Spring” and the outbreak of creative chaos in Arab and Muslim countries, has been part of this game.

Nationalism dream failure 

The ideological vacuum experienced by the (MENA) region, the state of the “political quagmire” and the evasion of national cultural and ideological projects, with brilliant slogans, have appeared in the past because of the Soviet Union support. However, this has shortly disappeared after the disintegration of the USSR in the early nineties of the 20th century, causing a blow to all nationalist parties in the region.

The historical failure of the nationalist parties in the absence of a unity between Syria and Iraq in the early 1980s, after having the appropriate and ideal conditions in two neighbouring countries under the Baath Party, has marred the region, as Arabs cannot be unified again by all means. This is of course true due to external interventions in Arab affairs and due to the interests of some Arab leaders who prefer disunity. The idea of Arab nationalism failed and it has gone with the wind. The Arabs did not seize Arab unity opportunities that time; at present, they cannot have a one say in the age of open spaces where the world has become one village.

The apparent rule of political opportunism and Machiavellian favouritism, which was launched by Islamist populist parties whether Sunni or Shiite has been intended to internally destroy people’s trust in both sects about the true Islam. This has succeeded somehow to widen the gap between both sects which would lead to future wars for many years to come. The wedge between Muslims was pre-planned by intelligence agencies and they allotted huge budgets for the project. As the collapse of communism in Russia tacitly means a vacuum has been created and this vacuum should be filled by an illusionary enemy: Islamists. This enemy serves two goals. First countering the remnants of communism and second destroying the true image of Islam by demonising acts of Muslims which include jihad.

Most of the Islamic movements turned against their traditional supporters and financiers, seeking power. The conflicts now taking place in the region are chaotic, and not systematic. Such Nationalistic Parties and Islamist Sects are struggling to pave the way for political and dogmatic instrumentalisation of their identity: Nationalist Arab or Islamist. Such matters are more prospective to create new network-like realisations on the periphery and interstitial to endorsed power systems depending on religion’s superiority and perfection and socio-spatial all-encompassing society.

Power seizure or distribution of power would prompt the formulae of relations and linkages. Any of the two: Nationalist or Islamist seek power to rule and this is a taboo for leaders of Middle Eastern countries. When the Muslim Brotherhood win seats in any country in the MENA, that is deemed a source of threat to the regime and when nationalist parties win seats in the parliament. This is another danger that the regimes take into consideration. The absence of identity of Arab communities is used by some rulers and leaders for their interest to gain more power and allegiance.

It is no longer the poor condition of the Arab world today is the subject of the need, the ordinary citizen and the educated and the political elite – who belong to the authority or the opposition – with all their political and ideological tendencies. Everyone recognises the tragic situation we live as an Arab nation which was once a civilisation and had intellectual, educational, cultural, scientific and human achievements.

The deterioration of the Arab nations is a by-product of colonialism; yet, most of what Arabs are undergoing is due to policy failures resulting from external conditions and influences such as domination, colonisation and conspiracies.

Since cognition is a reflection of reality; thus, a dialectical relationship between thoughts and realities do exist. Arab thought is imbued with reality of plots and conspiracies. Therefore, it is impossible to understand the problems of the Arab world without taking into consideration their strong beliefs about Arabs being victims or targets of other nations’ wars.

Article published in Valdai Club: http://valdaiclub.com/a/highlights/ideological-struggle-in-the-middle-east/

Photo credit: Khalil Hamra/AP

M.K. Bhadrakumar's article on Vitaliy Naumkin's interview to Izvestiya

In an interview with the influential Russian daily Izvestiya, the well-known “Orientalist” scholar and establishment figure, Vitaly Naumkin, has floated the startling idea that Moscow must play a role in resolving the Palestinian problem. He said, “Moscow has long urged for [organizing] a top-level meeting between Palestinians and Israelis in Russia, on a Moscow platform. It is necessary to turn Moscow into a venue for such talks.”

Naumkin explains that Moscow has unique credentials to kickstart peace talks, since it is a veto-holding member of the UN Security Council with an obligation to pursue the implementation of relevant UN resolutions on Palestine and is also a member of the Middle East Quartet. Alas, US obduracy has stalled the Quartet, while Washington is stonewalling by casting its veto in the Security Council. He lamented that the US is hobnobbing with extreme right-wing elements in Israel who are not even representative of Israeli opinion.

The idea of Russia acting as a mediator in talks on the Palestinian problem dates back to the Soviet era. It’s been a non-starter due to the West’s dogged determination to keep the Soviets out of the strategic Middle East region. But although Cold War has ended, any Russian attempt to highlight the Palestine problem as the core issue in the Middle East will run into strong headwinds from Tel Aviv and Washington.

So, why is Naumkin, a top establishment pundit (who heads the Russian Academy of Science’s hallowed Institute of Oriental Studies), wading into the whirlpool? In a manner of speaking, he is actually using an “objective co-relative” to clarify the real state of play in the Russian-Israeli ties.

In the interview, Naumkin dispels any notion that Russia and Israel are in any “strategic alliance.” He prefers to call it a “normal trust-based relationship,” which enables the two countries to “fight terror together” and maintain excellent economic ties. Period. Quintessentially, as he puts it, the two countries “no longer see each other as enemies.”

Naumkin points out that Israel’s stance on Ukraine is helpful insofar as it refuses to join western sanctions against Russia, and, secondly, Israel is in harmony with Russia as regards attitudes toward World War II and fascism. But does it mean that Moscow and Tel Aviv have identical stance on everything under the sun? For heaven’s sake, no!

What makes Naumkin’s remarks very interesting is not only his subtlety of mind but that he belongs to the great Soviet tradition of scholar-diplomats who are on the frontline of Russian foreign policy. Quite obviously, Naumkin has marked some distance between Russia and Israel at a complicated juncture when the self-serving western narrative would be that the two countries have struck a deal at the highest level of leadership regarding the future of Syria, leaving Iran out in the cold.

Moscow feels that poison is being injected into Russia’s complex equations with Tehran and Damascus

Moscow feels that poison is being injected into Russia’s complex equations with Tehran and Damascus. Who else but Naumkin could provide the perfect antidote? The heart of the matter is that Russia has substantially improved relations with most countries in the Middle East in recent years after a decade of limited cooperation through the first decade following the collapse of the Soviet Union.

Russian diplomacy has shaken off the Soviet-era ideological baggage and is highly pragmatic. Thus, although Saudi Arabia and the UAE significantly contributed to the bleeding of the Red Army in Afghanistan in the 1980s and had covertly fostered “jihadism” in Chechnya in the 1990s, the Kremlin today is eager to build relations with them. In fact, Saudi Arabia is Moscow’s strategic partner in the so-called “OPEC+ deal” aimed at stabilizing the world oil market.

Again, Qatar, which has been called the “Club Med for terrorists” and was a latent ally of Chechen rebels, is currently negotiating the purchase of Russia’s advanced S-400 missile defence system.

Moscow’s diplomacy aims to convey the impression to its Middle Eastern interlocutors – be it Israel, Jordan, Iran or Saudi Arabia – that Russia keeps its end of a mutually beneficial bargain. But if anyone adds mystique to the bargain and elevates it to a Faustian deal, Moscow may be left with no option but to bring it down to terra firma.

Plainly put, Naumkin, (who, interestingly enough, also happens to be Russia’s advisor to the UN Special Envoy for Syria Steffan de Mistura) knows perfectly well what Russia is attempting in southern Syria – namely, to eliminate the remaining strongholds of terrorist groups ensconced in that region bordering Jordan and Israel. Indeed, if Israel could persuade Washington to shut down the base in Al-Tanf (which makes no sense from a military point of view anyway), it will help the overall Russian efforts. On the other hand, Israel has no reason to worry, because Iran does not intend to participate in the liberation of the provinces of Daara and Quneitra that straddle the Golan Heights.

Besides, it is no secret that Russia has nothing to do with Iran’s policy of resistance against Israel. But then, to put two and two together to shout and dance in jubilation that Russia is muzzling Iran is completely unnecessary – and can turn out to be counterproductive. Of course, if anyone tries to create confusion, Moscow will clarify. That is what Naumkin has ably done.

Article published in Asia Times: http://www.atimes.com/top-russian-pundit-calls-for-palestine-talks-in-moscow/

Photo credit: Vesti.ru

 

Article by Shehab and Maria Al Makahleh

The coming war against Iran is pushed by some Arab rulers rather than Israelis who are benefiting from the state of rivalry and enmity between a number of Sunni Arab countries against Iran, blaming Tehran for threatening their countries and interfering in their internal affairs. By the same token, US President Donald Trump has announced his country's withdrawal from the nuclear deal with Iran early May 2018 and he will not accept any amendments to the pact as he insists on changing the whole deal to include Iranian ballistic missiles.

After years of breakneck and ruthless fighting, Syria and Iraq are slowly stabilising after defeating most of the terrorist groups in both countries. However, the international influence in the Middle East brings massive problems to the region: high level of tension between Iran and Israel, hostility between Saudi Arabia and Iran, and stability of oil prices, terrorism, and political rift between old regional allies. Chaos will continue in the region and it will rather escalate with no signs of plummeting as the international and regional powers are not willing to bring veneer of order to the region, which will lead anarchy after stability in some countries which started to breathe a sigh of relief. Will international powers keep fueling Sunni-Shiite infighting? Will Iraq, Syria, Libya and Yemen be in ruins?

The answers come from the meetings of American administration regarding forming a new alliance against Iran to impose new sanctions on the country and to force the international community to abide by what the US wants. This justifies his recent appointments of the three hawkish officials to his administration: Mike Pompeo as Secretary of State, Gina Haspel as CIA director and John Bolton as National Security Adviser. The three of them are against Iran and the nuclear deal as well. Thus, they will seek to implement what Israel wants, represented by its far-right government, which is planning and working hard to prevent Iran from developing its military industries and overthrowing its political regime. Unfortunately, there are Arab countries that  share aggressive intentions of the US and Israel. They  purchased American weaponry for hundreds of billions of dollars, normalising ties, forgetting the Israeli-Arab conflict by labelling it as Israeli-Palestinian issue, ignoring US president Donald Trump’s recognition of Jerusalem as the capital of Israel. Bringing back Bolton to power poses a high risk as it pushed the US to war edge. The hawkishness of the two other officials will also lead to one or two regional wars in the Middle East.

The US and Israel as well as a handful of Arab states do not hesitate to ally with Israeli government’s expansionist policies. These countries have been behind the destruction of Iraq in the 1990s and they are the ones who highly contributed to the destruction of Syria, Yemen and Libya, neutralizing Egypt and alienating it from national role to confront Arab real enemies overseas.  Since 1973, we have not seen a true Arab battle against Israel. The reason is, that many Arab states, even those which have no normal ties with Tel Aviv, have sought neutrality in the Arab Israeli conflict for their own survival, regardless of the fierce war Iraq had to undergo against Iran and the hundreds of thousands in death toll in both sides and the volume of destruction in Iraq, Syria, Libya and Yemen for these “friendly" to Israel Arab countries  in order to thrive and to avoid any setback on their economies. No one would ever believe that such cities and states would develop without the Iraqi sacrifices against Iran at that time which the Iraqis are paying until now. It is the same countries which push forward for prolonging the war in Syria, Yemen and Libya as well as other places in the Middle East as this serves the economies of those who are lobbying for the “Century Deal” at the expense of Arabs: Christians and Muslims.

For many Arabs, Iran is not the enemy of Arabs; it is the enemy of the minority of Arabs, who are under the influence of the West. Israel believes that Iran is its enemy which Tel Aviv seeks to destroy before Tehran becomes a major power that would threaten Israel’s presence in the region. Why do some Arab rulers conspire against Arabs? Who will benefit from a devastating war in the region? What gains will get the Arabs who will be involved in the battle against Iran or Syria, if pushed to by the West and Israel? What happens if Iran wins the battle?

Observers believe that Arabs will not achieve anything useful from any regional war against Iran and its alliance or Turkey and its coalition. Supposedly, if a war breaks out between Israel, the US and its Arab allies against Iran, the end will be that the Areb countries would be further divided to be better controlled and monitored by Israel and its Western allies, where oil and gas resources will be fully controlled by these countries for decades to come. However, if Iran wins the war, the first victims will be those countries which have taken part in the aggression against Iran and its allies. By then, new demonstrations in the region will arise against Arab rulers who have destroyed their countries’ economies and armies for the sake of foreigners and who mortgaged their states’ wealth and natural resources to their enemies.

Arabs are a nation plagued by some failed rulers who cannot read the international developments and threats correctly, and who prefer to cooperate and ally with the enemies of the nation. The greatest enemies of the Arabs are some Arabs who conspire against their peoples for the sake of their enemies who have no morals and who do not respect their promises.

In Munich Security Conference which was held February 2018, most Arab governments have demonised Iran and considered Tehran a greater enemy; their behind-the-scenes collaboration with Israelis against Iran has become an uncluttered secret. The West including the US along with Israel are aligning with some Arab because oil is a crucial concern and a top priority. Thus, demonising Iran or any other country other than Israel at this time is very fruitful as this will be a credit for the Americans and their allies in the West to abuse the Arabs and abuse their resources to the last single penny.

Is it likely that the Middle East will be redrawn, but this would happen in the coming ten years with the creation of an independent Kurdistan state even if Turkey and Iran fight against that tooth and nail. The next era will witness not only partition of countries that witness infighting, but also those which will witness chaos in the coming years dividing countries whose areas are millions of square kilometers into various states. The Arab world will continue cracking further and Arabs will be seeking shelter in other countries in waves of immigrants.

Article published by Valdai club: http://valdaiclub.com/a/highlights/the-21st-century-more-cracks-in-arab-countries/

Photo credit: Felipe Dana/AP

Thursday, 10 May 2018 18:09

Russia makes a play for the Middle East

Article by Shehab and Maria Al Makahleh

The competition between the United States and Russia in the MENA region will be determined after the end of the Syrian conflict.

The Middle East and North Africa (MENA) region is caught between the hammer of the US and the anvil of Russia. Russian-American competition has re-emerged in the region ever since Russian President Vladimir Putin turned his country into a global player in the 21st century. The show of power started with Ukraine in 2014 and Syria in 2015 and has since expanded.

It is difficult to predict the relationship between Moscow and Washington vis-à-vis the conflicts in Syria, Yemen and Libya, and the rift between Sunni Arab states and Iran. The trajectories of each conflict are the factors that will determine the relationship between Arabs and Moscow on one hand, and Arabs and Washington on the other. 

The presence of international powers in MENA is nothing new. Both Russia and the US have been in the region as far back as the 18th and 19th centuries during the time of the Ottoman Empire. In the Gulf, the Americans cemented their relations with Oman in 1833, which led to the inauguration of the American Consulate in Muscat in 1838. However, the US affiliation with the Middle East is different from that of the Russians. Americans entered the region before there was turmoil, while the Russians arrived shortly after. Yet both countries have tried to exploit the current situation of unprecedented sectarianism and discernible regional and international competition. The Russians, however, know that America’s influence is far stronger.

Russians have always looked for access to warm waters. This has been their dream since Peter the Great in the 17th century. On the other hand, the Americans have military bases in the Middle East, mainly in the Gulf region. For example, the US Navy base in Juffair, Bahrain, was established in 1971 and was the first American installation in the region. 

At the time, the Soviet Union had fallen far behind in the Middle East as it was focused on consolidating its gains in Eastern Europe and on rebuilding its empire following World War II. When Western countries established NATO in 1949 to ensure their security, the Soviets established the Warsaw Pact in 1955 for the Eastern Bloc. Soon after, the Americans helped form the Baghdad Pact in 1955 in attempts to thwart the Soviet influence in the Middle East. Since then, the Americans have dominated the region.

Putin Puts Russia on the Global Stage

The return of Russia as a global power is largely attributed to Putin. To achieve this goal, he had to vie for Russian interests and to challenge the American presence in the Middle East. Former US President Barack Obama tried to take a step back from the turmoil in the region as he shifted US foreign policy to focus on Asia. Putin exploited this by consolidating Russian interests in the MENA region because of its proximity to the Russian frontier.

Starting with the “counterterrorism operation” in 1999, Putin regained control over Chechnya. Then he had to confront NATO on Georgia in 2008. These situations were a warning to Washington and its allies: Moscow is back on track to become a global power, and Putin is different from former Russian President Boris Yeltsin.

Accordingly, Putin’s decision to support Syrian President Bashar al-Assad came after he considered the collapse of former Libyan leader Muammar Gaddafi’s regime under a NATO-backed civil war in 2011. Known for taking action, Putin came to the military support of Assad in 2015 as retaliation for the West’s role over unrest in Ukraine the year before.

Rivalry in the Middle East

Putin has pledged to challenge Western interests in the Middle East. Many countries in the region have started to regard Russia as an ascending power that can play a pivotal role in resolving regional issues. Recent visits to Moscow by the Jordanian monarch, the Saudi king and the Qatari emir, among others, are a clear signal that Russia is back on the block.

While Saudi Crown Prince Mohammed bin Salman has visited the US on recent occasions for talks on arms deals, Qatari Emir Tamim bin Hamad al-Thani took a trip to Moscow in February where discussions included military cooperation. Many from the Middle East are heading to the Kremlin to buy Russian weaponry, including the S-400 air missile systems.

All of this is a sign of Russia’s influence. Russian ties with the Gulf Cooperation Council have also progressed significantly in spite of the diplomatic crisis over Qatar. The rivalry between Iran and some Sunni Arab states has pushed Russia into the driver’s seat as the Americans negotiate mega arms deals — mainly with Saudi Arabia and the United Arab Emirates.

The American-Russian rivalry over the Middle East chessboard will be determined shortly after the end of the Syrian conflict. By then, there will be one of two scenarios: Either the Americans will have regained the influence they once had or it will be the Russians who take over.

Article published in Fair Observer: 

Article by Shehab and Maria Al Makahleh

US President Donald Trump will host Gulf leaders separately in a bid to pave the way for American-Gulf summit scheduled for next spring, albeit in May in Camp David. This year’s meeting is different than those in previous years as almost a one-year rift between Saudi Arabia, the United Arab Emirates and Bahrain with Qatar still exists without being resolved in spite of all endeavors and shuttle missions of American officials to the region. The meetings this year with Trump will not help solve the issue as it is structural that requires Qatar to break its ties with the Muslim Brotherhood and to deport its leaders from Doha.

Gulf leaders are preparing for the "pilgrimage" to the United States in March and April to discuss the possibility to hold a US-Gulf summit, which has become an annual tradition, since the first meeting of this kind at Camp David, the American presidential resort in 2015.

While it is not clear whether the upcoming talks will result in the summit being held in its fourth edition after the last summit held in Riyadh, on May 21, 2017, it sounds that both sides of the Gulf conflict are preparing to gather as many power cards as possible to go to the White House, voicing hope to strengthen their attempts to gain the administration’s advocacy and support at the expense of the other side at a time Washington is not ready to resolve the dispute in favor of any of its four allies.

According to information provided by senior US officials two days ago, the first to arrive to the White House will be Saudi Crown Prince Mohammad Bin Salman on March 19, 2018 after a stopover in London where he is expected to meet with British Prime Minister Theresa May. His agenda hasn’t yet been revealed, but he will head from London to New York, Washington, San Francisco and Texas for talks on energy, technology, politics, industries, capital markets and education. Abu Dhabi Crown Prince Mohammad Bin Zayed will visit Washington two days later, followed by Emir of Qatar Tamim Bin Hamad Al Thani who will visit the White House in April.

Will Washington succeed to end the conflict?

Many argue that the US administration will not be able to reunite the Gulf allies because the US is benefitting more once they are not united. However, the constant focus in the coming meetings will be on counterterrorism as Trump will call on Qatar to take "more advanced" steps in this area and reward Doha for "obedience" to a series of agreements signed during the US-Qatar Strategic Dialogue last January. Washington would succeed in bringing together Gulf leaders under the banner of countering terrorism with the aim of reaching a symmetrical views to enhance effectiveness on many fronts as Secretary of Defense, James Matisse, said earlier.

Qatari Foreign Minister, Mohammed bin Abdulrahman Al-Thani announced his country's readiness to participate in the US-Gulf summit, expressing his belief that "the situation will be under control in the end," stressing "Qatar is sparing no effort in fighting terrorism, and all countries can do more." The UAE Minister of State for Foreign Affairs, Anwar Gargash, said that "Saudi Arabia, Bahrain and the UAE should be given the credit as all the Qatari previous policies which include funding and financing extremism and terrorism have decreased. Qatar would not have conceded in this regard without such pressure form the three states, according to Gargash.

In spite of this, the dispute between the Gulf states has started to have other political dimensions that the US administration may not be interested to deal with, leaving a regional mediator, Kuwait, to play the role to bring the parties together. However, Kuwait feels now it is targeted in a way or another, driving it to call the British to have a military base in Kuwait, fearing military escalation.

Saudi Foreign Minister Adil Al-Jubeir said last week in Brussels that "Qatar is a small issue if compared to other important issues in the region”. However, Qatar continues its efforts by running media propaganda and diplomatic war to serve its own interest and to clarify its own stand at the international level.

Article published by Valdai Club: http://valdaiclub.com/a/highlights/gulf-leaders-annual-pilgrimage-to-washington/

Photo credit: Evan Vucci/AP

Thursday, 15 March 2018 23:09

Jordan’s new regional role

Article by Shehab and Maria Al Makahleh

It is significant for a Syrian opposition member to take a photo with a top American official. When the US Secretary of State Rex Tillerson held a meeting in Jordan’s capital, Amman, with the head of the Syrian Negotiations Commission, Nasr al-Hariri, and an accompanying delegation on February 14, the photo, which went viral, signaled how Jordan is set to play a major role in the outcome of ongoing conflicts in the tumultuous Middle East. Indeed, the meeting suggested that Amman is emerging as an increasingly influential actor following the decision made by US President Donald Trump last year to recognize Jerusalem as the Israeli capital.

Thus, the American official’s visit to Amman was well-received in the Hashemite Kingdom where the leadership is eyeing a new role in Syria. This new role is in line with Jordan’s current one in the American-Russian pact vis-à-vis the de-escalation zones. Washington sent Tillerson days after US Vice President Mike Pence’s visit to Amman. King Abdullah II voiced Jordan’s concerns and trepidations about the ramifications of Trump’s policies vis-à-vis the Palestinian-Israeli conflict, which many Jordanians fear will undermine stability in the Hashemite Kingdom.

The Jordanian monarch’s message reached Washington, which sent Tillerson to Jordan for primarily three main reasons. The first was to strengthen US-Jordan relations in a host of domains from security to economics and mil-mil cooperation. The second was to signal support for Amman’s new role in the Syrian crisis as a host of the moderate Syrian opposition which embraces the idea of finding a political solution to the seven-year conflict. The third was to back Jordan’s role in talks between the Palestinians and Israelis.

Although Tillerson’s message to the Jordanians (and other Arabs too), which he made through his meeting with the King of Jordan, was that the Trump administration’s position on Jerusalem is not currently effective and will take years to crystallize. Yet the top American diplomatic chief’s message failed to assuage King Abdullah II’s concerns as the monarch’s fears pertain to the loss of Hashemite custodianship of the holy sites in Jerusalem.

In an effort to persuade Washington to embrace a different position toward Jordan, Amman has had to pursue two goals. The first has been to grow closer to Muslim countries that oppose the US recognition of Jerusalem as the capital of Israel, chiefly Turkey, and to a lesser extent Qatar and Iran as well. The second has been to accept America’s decision but secure assurances from Washington that Jordan remains a key partner of the US in the Arab world. Thus, Amman is seeking to diversify its alliances vis-à-vis deeper relations with Ankara, Doha, and Tehran without burning any bridges with America.

As Jordan is undergoing a tough economic crisis, the Jordanian government’s image has suffered at a sensitive juncture in the Hashemite Kingdom’s history. Unquestionably, the renewal of American financial and military support to Amman came at an opportune time, offering Jordan’s political leadership an opportunity to salvage its reputation. The Trump administration’s support for Jordan will help American foreign policy decision-makers approach complicated and multifaceted conflicts in the Middle East in which Amman’s diplomatic efforts will prove valuable.

Tillerson’s visit to Amman was on the eve of King Abdullah’s meeting with Russian President Vladimir Putin. While meeting with America’s chief diplomat, Jordan’s monarch conveyed his understanding that Putin holds the key for resolving the Syrian crisis. King Abdullah II, who has the American backing, talks to the Russians in his capacity as a liaison between regional powers and Russia.

By hosting such a meeting with Tillerson and the moderate Syrian opposition, Jordan is carefully treading the Middle East’s geopolitical fault lines. Amman seeks to reward Turkey for its stance on the status of Jerusalem without crossing any ‘red lines’ in terms of moving to close to Iran and/or Lebanese Hezbollah while still keeping some options open with respect to Jordanian-Iranian relations within the context of Jordan’s understanding that Tehran is an actor to contend with in the future of Syria and the region at large. In sum, Amman is looking East without sacrificing its alliances with Western powers, chiefly the United States. At this juncture, Amman has found itself dealing with four key actors in Syria: Russia, the Syrian opposition, Turkey, and the United States.

Yet what remains to be seen is how Amman’s embrace of these four actors impacts Amman-Damascus relations. Most likely, this role that Jordan plays will undermine the prospects for any rapprochement between Jordan and Syria with Jordan’s northern border likely remaining closed until further notice. Another important variable worth observing is how much the Gulf Cooperation Council (GCC) states choose to financially support Jordan amid this period of economic stress in the Hashemite Kingdom. By turning to Turkey for a closer relationship, Jordan is unquestionably angering the United Arab Emirates (UAE) and other Arab states that have a negative perception of Turkey’s increasingly bold foreign policy in the region.

Without any oil and beset by the destabilizing effects of different conflicts on its borders, Jordan remains highly vulnerable to the impact of continued warfare in Syria and pressures from many actors that are vested in pressuring Amman to play different roles in the Middle East. Cautiously, the Jordanian leadership is keen to avoid aligning too closely with any coalition or axis for fear that Amman will lose flexibility as developments unfold quickly in the region.

Article published in International Policy Digest: https://intpolicydigest.org/2018/03/13/jordan-s-new-regional-role/

 

Статья Василия Кузнецова и Валида Салема

События последних лет — кризис на Украине, референдум о независимости Шотландии, рост сепаратистских настроений в других странах Европы, и прежде всего в Испании, — актуализировали дискуссию о путях развития и кризисе модели национального государства. Гражданские войны, охватившие Ближний Восток, разрушение государственности Ливии, отчасти — Ирака и Йемена, глубокий ее кризис в Сирии и в других странах, возникновение и быстрое усиление «Исламского государства» (ИГ) сделали ее особенно актуальной для арабского мира. Сам тезис о кризисе ближневосточной модели национального государства был выдвинут в известной статье В.В. Наумкина «Цивилизации и кризис наций-государств» http://www.globalaffairs.ru/number/Tcivilizatcii-i-krizis-natcii-gosudarstv-16393. В значительной степени инициированные этим текстом дискуссии ведутся сегодня, в основном, вокруг двух проблем. Во-первых, если согласиться с тем, что сейчас происходит разрушение системы Сайкс-Пико, то какая иная система может прийти ей на смену? И во-вторых, является ли ИГ прообразом альтернативной государственности для региона, не только угрожающей существующим режимам, но и предлагающей некий позитивный проект?

Ответы на эти вопросы требуют прежде всего анализа существующей в арабском мире модели (или моделей) государственности.

Национальное государство в арабском мире: к определению модели

Ставший уже общим местом в экспертной среде (и не только в ней) тезис о «конце Сайкс-Пико» в реальности означает нечто гораздо большее, чем констатацию упразднения границ, установленных европейскими державами. Речь, в сущности, идет о разрушении всей модели государственности, сформировавшейся в эпоху колониальной зависимости. При этом не имеет значения, в каком отношении модель эта появилась благодаря, а в какой — вопреки колониальным властям.

Действительно, основные современные институты государственной власти в таких странах, как Ливан, Сирия, Ирак, Иордания, Алжир, отчасти — Ливия, были созданы европейцами или под их давлением. Даже в Египте или Тунисе, где реформы начались в доколониальный период, западное присутствие оказало существенное воздействие на политическую архитектуру.

Однако вместе с тем колониальные власти не ставили себе задачей проведение быстрой модернизации социальной сферы и, напротив (особенно в британском варианте колониализма), были склонны использовать традиционные этноконфессиональ- ные или трайбалистские линии раскола для взращивания лояльных групп в местном обществе.

Наиболее ярко эта тенденция проявилась в получивших независимость позже других монархиях Залива, где британские власти непосредственно вмешивались в межплеменные отношения и в династическую борьбу. Однако роль своеобразных «агентов» Запада играла и христианская компрадорская буржуазия в Ливане, и суннитская элита в Ираке, а о необходимости поддержки межплеменных и межрасовых разногласий в Судане в британском парламенте говорилось прямо.

Такой подход, частично модернизировавший систему управления, но консервировавший традиционные идентичности, а вместе с ними и социальные противоречия, в значительной степени определил специфическое лицо арабской государственности и присущие ей внутренние противоречия.

Национально-освободительные движения, получившие мощный импульс к развитию после Первой мировой войны, также были продуктом модернизационного проекта и в идейном плане зависели от европейской общественно-политической мысли. Те из них, что сумели стать реальными акторами политической жизни соответствующих стран, не пытались противопоставить внедрявшейся западной государственности какую-то альтернативу, но, напротив, стремились к тому, чтобы обрести полноту этой государственности. В сущности, речь для них прежде всего шла об обретении равных с европейцами прав. Отсюда и восторг по поводу «14 пунктов В. Вильсона», и активные дискуссии в Алжире, Тунисе, Ливане о том, надо ли добиваться независимости, или, напротив, необходимо стремиться к полной интеграции в метрополии, или же настаивать на широкой автономии.

Все это подготовило почву для оформления национальной государственности на Арабском Востоке, в основном уже после Второй мировой войны. Реализация ее, однако, затруднялась двумя обстоятельствами.

Одно из них заключалась в том, что при наличии определенных инструментов государственного строительства, сама идея нациогенеза в регионе укоренена была слабо. Отчасти дело тут было в изначальном несоответствии европейского понятия «нация» (хоть в его «биологическом», хоть в «социальном» понимании) и арабского понятия «умма» [umma](см. далее), отчасти в том, что модернизационный проект в большинстве стран региона начал реализовываться уже после получения независимости.

Первым следствием такой ситуации, сложившейся в условиях интеграции провозгласивших свою независимость государств в мирополитическую систему (что диктовало, среди прочего, необходимость идейно-политической самоидентификации), стало формирование специфических гибридных идеологий нациестроительства.

Основными такими конкурирующими идеологиями стали: панарабизм (насеризм, баасизм, южнойеменский марксизм), регионализм (идеи единства Великой Сирии, Благодатного полумесяца, Долины Нила, Магриба и т.п.) и страновой национализм (особенно в Тунисе). Четвертой альтернативой выступал панисламизм, специфическим образом имплементировавший исламскую концепцию религиозной уммы в европейский националистический дискурс. Более маргинальное положение занимали идеи неарабского этнического национализма (берберского, курдского и т.п.), внутригосударственного регионализма (Триполитания и Киренаика в Ливии и т.п.), а также панрегионализма (например, средиземноморского единства (Ливан, Тунис) или африканской идентичности (Марокко, Египет, Судан).

В отдельных случаях эти идеологии не только конкурировали друг с другом, но и дополняли одна другую, как дополняли друг друга идеи панарабизма и египетского эксепционализма (fir'auniya).

Все эти идеологические построения, сколь бы оригинальными они ни были, создавались в рамках европейской общественно-политической мысли, в категориях которой их авторы пытались описать (или сконструировать) региональную реальность. Именно поэтому в большинстве этих концепций вопрос о нации был лишь элементом более общей (иной раз — тотальной) идеологической конструкции, интерпретировавшей тем или иным образом идеи великих европейских идеологий.

При этом перенесение на ближневосточную почву европейских концепций, очевидно, требовало их адаптации к особенностям многоукладных обществ. Так, обращаясь к общественно-политической мысли левого толка, арабские политики, как правило, отказывались от идеи межклассовой борьбы, пытаясь выстроить корпоративное государство; практически никогда они не уничтожали полностью частный сектор в экономике; и наоборот, при всех моделях экономической либерализации доля государственного сектора оставалась очень высокой. Наконец, совершенно неприемлемым для местных условий оказывался атеистический дискурс левых.

Однако, несмотря на всю разнонаправленность этих гибридных идеологий, на практике ни одна из них не вела к отрицанию принадлежности соответствующей страны к арабскому и исламскому миру, что в институциональном плане проявлялось в членстве государств в ЛАГ и ОИК (ОИС). Конечно, на практике арабская и исламская идентичности могли означать совершенно разные вещи. Ислам мог пониматься как ценностная основа всей социально-политической системы (например, Саудовская Аравия), а мог - просто как составляющая часть культурно-исторического наследия общества (баасистская Сирия, бургибов- ский Тунис и т.д.). Точно так же и принадлежность к арабскому миру могла определяться как основной цивилизационный маркер (например, у насеристов или баасистов), а могла — как один из маркеров, равный другим (средиземноморским, африканским, исламским и пр.).

Это общее понимание арабо-мусульманской цивилизационной принадлежности, существовавшее в условиях доминирования существенно различающихся между собой гибридных идеологий, позволяет говорить о существовании общей модели идеологического нациестроительства.

Вторым следствием незавершенности нациогенеза (и гибридного характера идеологий) стал дефицит легитимности государств региона.

Существование каждого из них никогда не было безусловным, никогда не рассматривалось как абсолютно естественное — отсюда бесконечные дискуссии об объединении или, наоборот, разделении тех или иных стран — одних проектов объединения нескольких государств в рамках федерации или конфедерации можно назвать более десятка. Вместе с тем в подавляющем большинстве случаев проекты эти оставались неосуществленными. Исключение составляет краткий и не очень успешный опыт существования ОАР, болезненное объединение Северного и Южного Йемена и вполне успешный, хотя и специфический проект ОАЭ. Если само появление проектов объединения или, напротив, сепарации было связано с поисками национальной идентичности, которыми была пронизана вся арабская общественно-политическая мысль приблизительно в первые две трети XX века, то причины их нереализованности состояли как раз в специфике политической и социально-экономической реальности региона. В этой реальности существовал определенный набор в основном вполне признанных государств, каждое из которых развивалось в собственной логике и политические системы которых, их экономические и социальные структуры по мере развития все более дифференцировались (достаточно сравнить в этом отношении траектории развития Саудовской Аравии и, например, Сирии).

Другое обстоятельство, препятствовавшее оформлению современной государственности, было связано с вышеупомянутым несоответствием социального уклада и государственных институтов.

Понятно, что асинхрония социально-экономического и политического развития арабских стран проявлялась в разной степени и по-разному. В государствах Залива, изначально демонстрировавших относительную гармонию социально-экономической и политической сфер, рост нефтяных доходов и необходимость включения в мир-систему вели к тому, что экономическая модернизация значительно опережала политическую. В арабских республиках-нефтеимпортерах, а также в Алжире ситуация была прямо противоположной — современные политические институты в них действовали в условиях в основном традиционного общества. Наконец, в Марокко и Иордании и политическая система, и социум сочетали в себе признаки традиции и модерна.

Описанная дисгармония развития имела своим следствием непреходящую многоукладность и усиливающуюся фрагменти- рованность арабских социумов.

Рост доходов и качества жизни широких слоев населения в арабском мире в последние два-три десятилетия (в период неолиберальной экономической политики и роста цен на углеводороды) привел к повышению покупательной способности и увеличению спроса главным образом на западные товары3. В социально-политическом отношении итогом этого стало повышение действенности инструментов «мягкой силы» государств Запада4, распространение некоторых элементов западного образа жизни и ценностей, что повлекло за собой угрозу размывания традиционных идентичностей и социальных связей и — по принципу вызова-ответа — их актуализацию и усиление социальной фрагментации.

Дополнительным стимулом для такой фрагментации стал бюрократический характер большинства арабских режимов, в которых возможность производства богатств определялась не успехами среднего бизнеса в инновационном развитии, а наличием у него доступа к центрам политической власти, что, в свою очередь, укрепляло патриархальные связи и клановость.

Впрочем, в значительной степени поддержание фрагмен- тированности, конфессионализма, патримониальных и неопатримониальных расколов было и элементом сознательной стратегии режимов, позволявшей им поддерживать авторитаризм. Сохранение статуса подданных, препятствовавшее развитию гражданского самосознания, осуществлялось по-разному в разных странах, однако результатом неизменно оказывалось подавление плюрализма и непреходящая диктатура большинства, обеспечивавшая сохранение авторитаризма.

В странах-нефтеимпортерах, а также отчасти в Ливии и Алжире социальная фрагментация развивалась в условиях деидеологизации режимов, приобретении ими постмодернистского характера, когда элементы самых разных идеологических дискурсов использовались элитами для достижения прагматических целей5. В совокупности с либеральной экономической политикой идеологическая эклектика привела к формированию общества потребления, развитие которого, однако, в отличие от стран Запада, не было обеспечено экономическим потенциалом (опять-таки кроме Ливии). Результатом всех этих процессов стал серьезный ценностный кризис многих арабских социумов, растущее ощущение фрустрации (особенно в сфере семейнобрачных отношений) и относительная депривация, ставшая в итоге одной из основных причин событий «арабской весны».

Другим следствием дисгармонии социально-политического развития стали определенные институциональные дисбалансы, при которых отдельные институты государственной власти (армия, бюрократия, отчасти институты, обеспечивающие социально-экономическую поддержку населения и развитие) оказывались значительно более развиты, чем другие (политические партии, выборы, институты гражданского общества).

Вообще, если рассматривать новейшую историю арабского мира через призму развития институтов, то, по всей видимости, в ней можно выделить несколько основных этапов.

Первый - это вышеупомянутый колониальный период и первые годы независимости, когда были созданы базовые верхушечные институты управления, опирающиеся на привилегированные социальные группы (обычно представленные местным населением, но в некоторых случаях (Алжир, в меньшей степени — Тунис, Ливия) — европейцами). Политические партии и движения, возникавшие на этом этапе, либо представляли собой клубы вестернизированной элиты (например, в Ливии, где они возникали на основе элитарных спортивных клубов), либо служили вестернизированной декорацией для традиционных структур (например, в Судане).

Второй — это период «авторитаризма развития» (1950- 1960/70-е годы), характеризовавшийся укреплением институтов государственной власти, возникновением суперпрезидентских республик, становлением однопартийных систем, концепции корпоративного государства, укреплением силовых структур и их политизацией.

Окончание этого периода было связано в большинстве случаев с кризисом панарабизма после поражения арабских армий в войне 1967 года, а также с изменившейся международной конъюнктурой, заставившей режимы провести либеральные экономические реформы в 1970-е годы.

Третий — это период гибридного авторитаризма, или «фасадной демократии» (1980-2010), характеризовавшийся формальным введением многопартийности, становлением доминантно-партийных систем, развитием институтов гражданского общества в ряде стран, частичной деполитизацией силовых структур.

Относительная либерализация политической сферы в этот период была связана с целым рядом факторов, среди которых особо стоит отметить естественную смену поколений (к середине 1970-х годов в активный возраст вошло первое поколение, родившееся в период независимости и требовавшее политического участия), идеологический кризис и распространение исламизма в 1980-е годы (связанное с советским вторжением в Афганистан и исламской революцией в Иране), крах биполярной системы и превращение демократии в своеобразное sine qua none нового миропорядка.

Важным элементом развития государственности на этом этапе стало постепенное становление институтов гражданского общества в 1990-2000-е годы, вызванное ростом благосостояния граждан, большей открытостью государств, восприятием образованными слоями общества западных ценностей и норм поведения.

Отчасти появление этих институтов было инициировано самими режимами, пытавшимися таким образом манипулировать обществами, но основную роль здесь все же сыграла модернизация социальной сферы, развитие системы образования и т.д. Так, например, число зарегистрированных волонтерских организаций в арабских странах выросло в период 1995-2007 годов со 120 000 до 250 000. Активность этого формирующегося гражданского общества, изначально направленная в основном на социальную сферу (благотворительность, поддержка неимущих, социальные проекты), была во многом связана с деятельностью исламистских организаций («Братья-мусульмане» в Египте, «Хизбалла» в Ливане, ХАМАС в Палестине, исламские благотворительные фонды и т.д.). Однако постепенно — в 2000-е годы — и уже вне всякой связи с исламистами она начала распространяться и на другие сферы, прежде всего на защиту гражданских прав населения. По мере информатизации стали формироваться альтернативные официальным независимые СМИ и интернет-ресурсы, большую протестную активность в ряде стран демонстрировала корпорация адвокатов, начали появляться (полу-) независимые НПО, защищающие права женщин и т.д. В конце 2000-х годов (особенно в 2008 году) в таких странах, как Египет и Тунис, фиксируются массовые забастовочные движения, задавленные властью, но поддержанные гражданским обществом.

Вместе с тем этот процесс развития гражданского общества затронул разные страны в неодинаковой степени и где-то вообще был незаметен. Так, в Саудовской Аравии и некоторых других государствах Залива независимые гражданские организации были запрещены или представляли собой контролируемые властью формы организации родоплеменных, этноконфес- сиональных и других традиционных социальных групп.

Приведенная периодизация — это, конечно, своеобразный «идеальный тип», обнаружить который в реальной политической истории каждого отдельно взятого государства региона едва ли возможно. В наибольшей степени к нему приближаются Египет и Тунис, отчасти Алжир. Впрочем, и в них все обстояло по-разному. Так, в Тунисе армия всегда оставалась деполитизированной, а гражданские институты оказались, несомненно, более развитыми, чем в других странах, — еще в период борьбы за независимость профсоюзы представляли собой вторую по величине гражданскую организацию страны (первой была партия «Новый Дустур»), а на протяжении всего независимого развития они оставались главным каналом обратной связи между обществом и властью. В Алжире, несмотря на все реформы и всю модернизацию, традиционные связи, племенной кпиентелизм остаются основой не только социальных, но и политических отношений на локальном и региональном уровнях и сегодня. Вместе с тем в таких монархиях, как Марокко или Иордания, активное развитие современных демократических институтов политической власти (в особенности в Марокко) оказывается возможным именно благодаря институту монархической власти, обретающему легитимность и завоевывающему лояльность общества посредством традиционных инструментов (в том числе через хашимитское происхождение династий). В Сирии либерализации политической сферы так и не произошло, в Ираке обвальная демократизация была вызвана иностранной интервенцией, ливийская политическая система, выстроенная М. Каддафи, основывалась на принципиальном отказе от создания общепринятых институтов политической власти, а специфические джамахирийские институты, по сути дела, служили формой мимикрии традиционных племенных отношений. Что касается монархий Аравийского полуострова, то там институты развивались в описанном направлении, однако очень медленно: процесс начался позже, общество практически не было модернизировано, а нефтяная рента позволяла долго консервировать традиционный уклад. Наконец, особый случай составляет Ливан, где парадоксальным образом произошло активное развитие гражданских институтов (в основном на традиционной этноконфес- сиональной основе), однако институты государственной власти оказались очень слабыми, что привело к перманентному политическому кризису.

Фрагментированность арабских обществ в совокупности с дисгармонией институционального развития и эклектичностью режимов привели к формированию так называемых множественных государств (multiple states) в регионе. Описывая их, С.К. Фарсум говорит о существовании трех государств в одном.

Первое — это так называемое историческое государство, где традиционная бюрократия функционирует как инструмент политического патронажа, а правящая элита использует патронаж, чтобы консолидировать свои позиции и добиться солидарности и поддержки от разных слоев общества. Второе — это «современное государство» (modern state), представляющее собой конгломерат автономных или полуавтономных бюрократических ведомств. Это государство технократов, зачастую получивших западное образование и ориентированных на развитие местной буржуазии. Оно выполняет две важнейшие функции: планирование, финансирование и создание новых экономических предприятий и инфраструктуры; и организация проектов, их финансирование и управление бюрократией в сфере социальной поддержки населения. «Второе государство» играет ключевую роль в поддержке своеобразного договора об обмене экономических благ на политические права, гарантировавшего консолидацию режимов. Наконец, «третье государство» — это в сущности своей репрессивный аппарат, представляющий собой закрытую касту, защищающую правящую элиту.

Помимо этих трех государств сегодня имеет смысл говорить еще как минимум о двух.

Во-первых, это государство креативного класса, составляющее основной субстрат для активно развивающегося гражданского общества. Оно относительно независимо от первых трех государств, модернизировано, интегрировано в западное информационное пространство в большей степени, чем другие, разделяет либеральные ценности (обычно — в их леволиберальной интерпретации). Занятость в интеллектуальной сфере в относительно независимых от государства секторах экономики, прочные связи с западным миром обеспечивают некоторую автономию этого класса.

Во-вторых, это традиционное государство, сохраняющееся в сельской местности и в пригородах городских агломераций, куда переселяются вчерашние сельчане, воспроизводя здесь традиционные модели социальных отношений. Если для креативного класса характерен усиленный индивидуализм, то эти традиционные слои общества, напротив, обыкновенно социоцентричны. Однако подобно последним они сохраняют значительную автономию от первых трех государств, подчас мало интегрируясь в современные секторы экономики и воспроизводя на локальном уровне традиционные модели властных отношений, основную роль в которых по-прежнему играют не чиновники или партийные деятели, а племенные шейхи, религиозные авторитеты и т.п.

Понятно, что последние два государства в сущности своей составляют оппозицию первым трем, и именно их лояльность арабские режимы на протяжении долгого времени были вынуждены покупать социальными программами, относительной автономией интеллектуальной сферы и т.д. При этом бытующее мнение о деполитизированности традиционного общества или креативного класса кажется сегодня неверным. Возможно, точнее было бы говорить о стратегиях «вненаходимости», описанных А. Юрчаком для общества позднего социализма. Такие стратегии предполагают принятие политического мира на формальном уровне, даже активную вовлеченность в этот мир при одновременном его неприятии на уровне сущностном. Так, например, племенные шейхи в Алжире или Ливии могли занимать определенные государственные должности, выступая агентами власти на местах, однако в реальности источником их легитимности служили именно традиционные связи, а не государственное назначение. Точно так же и интеллектуалы, формально принимая существующий режим, вроде бы отказываясь от борьбы с ним, в реальности переносили свою активность на сферу гражданских отношений (например, в рамках правозащитных организаций), тем самым способствуя его ослаблению и делегитимизации.

Арабское пробуждение и кризис государственности

Гибридный характер идеологий нациестроительства, дефицит легитимности государств, фрагментированность обществ, дисбалансы институционального развития, порожденная этим «множественность государств» и связанные со всем этим структурные противоречия ярко проявились в период арабского пробуждения, обозначившего глубокий кризис государственности в странах региона.

Если анализировать события, начавшиеся в 2010 году, через призму проблем государственности, то они допускают несколько взаимодополняющих интерпретаций.

Во-первых, их можно рассматривать через призму теорий демократического транзита, считая, что основным стремлением протестовавших в 2011 году было именно расширение политического участия, а сами протестовавшие представляли главным образом описанный креативный класс со всеми его особенностями, его вестернизированностью и приверженностью (условной) к либеральным ценностям.

При таком подходе демократизация является не инструментом социально-экономического прогресса (что, вообще говоря, сомнительно, учитывая позитивный азиатский и негативный африканский опыты), а самоцелью развития гражданского общества и инструментом гармонизации его отношений с властью.

Во-вторых, их можно рассматривать как результат исчерпанности социального контракта между обществом и государством. Невыполнение последним его социально-экономических обязательств, приведшее к росту безработицы и коррупции, в совокупности с завышенными ожиданиями общества потребления, рассматривавшего социальную политику властей не как благодеяние, но как одно из своих неотъемлемых прав, вывело на площади как креативный класс, так и традиционные слои общества, ставшие ударной силой революций.

Две эти интерпретации более или менее соответствуют двум из трех основных подходов к анализу феномена арабского пробуждения, распространенных в российском экспертном сообществе, — политико-психологическому, вписанному когда в либеральную, а когда в структуралистскую или постмодернистскую парадигму, и социально-экономическому, наследующему марксистские традиции. Третий подход, подчеркивающий роль внешнего фактора, ведет к рассмотрению обществ региона как объектов, а не субъектов политической активности, и потому нас не интересует.

В-третьих, эти события можно рассматривать через призму теорий неоколониализма — точка зрения, в российском академическом сообществе не пользующаяся какой-либо популярностью. Свергнутые режимы в таком случае оказываются внутренними колонизаторами, узурпировавшими власть и публичную сферу как таковую.

Первая и третья интерпретации позволяют выявить две ключевые проблемы всего последующего развития этих стран: демократия и институты, с одной стороны, и суверенитет — с другой. В то же время незавершенность процесса не позволяет пока что говорить о проблеме социально-экономической программы развития стран региона и о возможности обновления социального контракта. Две же указанные проблемы, как видно, прямо соотносятся со структурными слабостями модели арабской государственности: демократия и институты — с «множественностью государств»; а суверенитет — с дефицитом легитимности и незавершенностью нациестроительства.

Демократия и институты

Вне зависимости от того, какое представление протестовавшие в 2010-2011 годах имели о демократии, очевидным итогом протестов стало расширение политического участия во всех без исключения странах региона, по крайней мере, на первом этапе (201 1-2013 годы). И в этом отношении эти события можно рассматривать как естественное развитие процессов демократизации, начавшихся в 1970-е годы, и как попытку положить конец «арабскому эксепционализму». Вместе с тем столь же очевидно, что об ограниченной демократизации в собственном смысле слова речь здесь может идти только относительно Туниса, Марокко, отчасти Иордании, Египта и Алжира. Причем в последних двух случаях это утверждение спорно, поскольку, по мнению многих авторов, «июльская революция» 2013 года фактически вернула Египет к авторитаризму (правда, обновленному, с более широким, нежели прежде, политическим участием), а алжирские политические реформы имели скорее декоративный характер. Высочайший уровень абсентеизма на парламентских выборах 2012 года и президентских 2014 года в совокупности с 84%, набранными на последних тяжело больным А. Бутефликой, вряд ли свидетельствуют о демократизации. Неудачей в конечном счете окончился и национальный диалог в Бахрейне, свернутый к 2015 году (хотя ситуация может и измениться).

Вместе с тем в таких странах, как Ливия, Сирия и Йемен, расширение политического пространства обернулось полномасштабными гражданскими войнами и в случае Ливии, да и Йемена, — фактическим разрушением государственности.

В конечном счете можно видеть, что наиболее успешным процесс расширения политического участия оказался в тех странах, где и госинституты, и институты гражданского общества были одинаково хорошо развиты — прежде всего в Тунисе и Марокко. Причем если во втором двигателем демократизации выступил сам режим (как он пытался выступить и в Бахрейне, предложив программу реформ), то в Тунисе ключевую роль сыграло гражданское общество. В тех государствах, где гражданское общество было слабо по сравнению с институтами политической власти, последняя сумела быстро перехватить инициативу, затормозив процесс или обернув его вспять. Это относится к Египту, Алжиру, а также большинству монархий Залива, где вызов со стороны общества был довольно слабым. Характерно, что характер госинститутов — современные они или традиционные монархические — играл второстепенную роль, хотя монархии по природе своей и пользуются большей легитимностью, чем республики. Наконец, те страны, в которых институциональное развитие вообще было слабым, оказались близки к уничтожению государственности. Прежде всего это относится к Ливии, но также до некоторой степени и к Йемену, Ираку и Сирии.

В последних двух случаях симбиоз между институтами государственной власти и определенными этноконфессиональными группами (алавиты в Сирии, курды в Иракском Курдистане, шииты в Багдаде, а также сунниты в центральном Ираке, ставшие основой для ИГ) придавал борьбе за сохранение (в Сирии) или ревизии (в Ираке) государственности экзистенциальный характер. Кстати говоря, подобным образом могла бы сложиться ситуация и в Бахрейне, если бы конфликт между властью и оппозицией не был купирован (и если бы Бахрейн не был островом, что делало внешнее влияние более контролируемым). Вместе с тем в Ливии и Йемене, где основу системы политических отношений составлял постоянно менявшийся баланс между племенными, региональными, конфессиональными (в Йемене) и другими группами, государственность оказалась провальной.

Расширение политического участия, вне зависимости от того, происходило ли оно в институциональных рамках, как в Египте (в основном), Тунисе или Марокко, или же вне их — как в Ливии, в любом случае означало вовлечение в политику традиционных слоев общества, и соответственно традиционализацию политических отношений.

В тех случаях, когда этот процесс идет по «мягкому» сценарию — без разрушения институтов, — в перспективе он должен обернуться гармонизацией социально-политических отношений и повышением эффективности государства. Проще говоря, должна быть преодолена ситуация «множественности государств» — вместо пяти государств в одном в итоге мы должны получить единое государство — более традиционное в ценностном отношении, но более демократическое в институциональном.

Чисто теоретически повышение эффективности институтов в дальнейшем должно стать залогом социальной модернизации, либерализации общественных отношений и в конечном итоге снижения роли традиционализма.

Пожалуй, наиболее интересный пример в этом отношении сегодня демонстрирует Тунис, где становление институтов свободных выборов, реальной многопартийности, свободной прессы и т.д. создало условия для политического вовлечения гражданского общества. В результате многие социальные проблемы, ранее табуированные, оказались в центре общественных дискуссий — расизм, гендерное неравенство, права ЛГБТ, ответственность государства перед социально незащищенными слоями и т.д.

Однако такая активизация общественной жизни не помешала традиционализации политических отношений, в особенности на локальном уровне, где спустя десятилетия люди вновь вспомнили о межплеменных распрях, актуализировались локальные идентичности (в частности, чрезвычайно популярным стало требование возвращения доходов от экспорта природных ресурсов в местные региональные бюджеты), усилилась повседневная религиозность.

В тех же случаях, когда политический процесс развивается по жесткому сценарию, как в Ливии, Сирии или Йемене, расширение политического участия оборачивается разрушением или по меньшей мере деградацией государственности, в результате чего происходит полная традиционализация политической сферы. В зависимости от конкретной ситуации она может оборачиваться ростом трайбализма (как в Ливии), этноконфес- сионализма (как в Сирии) или же того и другого вместе (как в Йемене и Ираке). Политическая реальность этих стран находится в стадии полураспада, и даже в случае какого-либо прогресса в мирном урегулировании она будет переформатирована, причем традиционный элемент будет играть в ней большую роль, нежели раньше.

Суверенитет без суверенов

Если рассматривать трансформацию региона через призму концепций неоколониализма, то на первое место выступает проблема суверенитета.

С точки зрения сторонников такого подхода, получение независимости арабскими странами не привело к обретению ими полного суверенитета. Так или иначе, на протяжении всего XX века эти государства если и не были полностью лишены самостоятельности, то все же в значительной степени оставались объектами действий крупных внерегиональных держав — прежде всего США и СССР, в меньшей степени государств Европы, от которых они зависели в экономическом, военно-политическом и культурном отношениях, а также — в случае Палестины — Израиля, оккупировавшего палестинские территории в 1967 году.

Кроме того, как и в других регионах мира, в последние годы происходило размывание суверенитета государств региона в результате их включенности в процессы глобализации и регионализации, в том числе в региональные интеграционные проекты, наиболее значимым из которых был и остается Совет сотрудничества арабских государств Персидского залива (ССАГПЗ).

Все это позволяет говорить о преимущественно внешнем характере суверенитета арабских стран в это время.

Впрочем, дело здесь даже не столько в особенностях положения арабских государств в мировой политической системе, сколько во внутриполитических системах самих этих государств, позволивших их критикам говорить об отчуждении режимов от народов и об узурпации ими суверенитета. Модернизированные правящие арабские режимы, выполнявшие по сути дела функцию прогрессоров, в таком случае предстают неоколонизаторами, проводившими антинародную политику, носителями чуждых обществу ценностей и моделей поведения, и действовавшими в интересах сил, находившихся за пределами государства (западного истеблишмента, к которому они, по сути, и принадлежали).

Вне зависимости от того, насколько справедливы были эти обвинения, мысль о том, что свергнутые режимы носили антинародный характер, были излишне вестернизированы, оторваны от корней и т.д., разделялась многими протестующими и значительной частью политических сил, претендовавших на власть в постреволюционный период (в частности, исламистов и ультралевых).

Расширение политического участия и последовавшая за ним традиционализация системы политических отношений в таком случае должны рассматриваться как процессы укрепления национального суверенитета, его перехода от относительно изолированной группы к более широким слоям населения. На практике такой переход означал частичное или полное распыление суверенитета или - в крайних случаях - ситуацию суверенитета без суверена.

В самом деле, если понимать суверенитет в духе К. Шмитта, как способность действовать в чрезвычайных обстоятельствах, то революция и «внутренняя деколонизация» привели к уничтожению реального носителя суверенитета — власть вернулась к своему источнику (народу), но обрела слишком много представителей. Если в случае с Тунисом это обернулось просто слабостью правительств и их неспособностью проводить непопулярные меры, то в случае Ливии это означало появление огромного количества центров силы (милиции, «Рассвет Ливии» в Триполи, гражданское правительство в Тобруке и генерал X. Хафтар, ИГ и др.).

Особый случай представляет здесь Египет, где «июльская революция» 2013 года вернула ситуацию к истокам, позволив преодолеть поляризацию общества (или по меньшей мере минимизировать ее политический эффект). Декларируемые экономические успехи режима А. ас-Сиси, необходимость противостояния вполне реальным угрозам безопасности и стремление к повышению легитимности и инклюзивности режима посредством электоральных процедур позволили ему консолидировать общество, став единственным реальным носителем суверенитета.

Впрочем, очевидная экономическая зависимость нового египетского режима от Эр-Рияда позволяет вновь говорить о наличии элемента внешнего суверенитета.

Вообще, усиление роли региональных акторов в мировой политике привело к тому, что такие страны, как Турция, Иран и Саудовская Аравия (а также в меньшей степени Катар и ОАЭ), попытались стать бенефециариями описанного процесса распыления суверенитетов, как посредством косвенного участия во внутриполитических процессах (через поддержку лояльных им сил — салафитских в случае с Саудовской Аравией, шиитских — в случае с Ираном, «Братьев-мусульман» в случае с Катаром и т.д.), так и посредством прямого вооруженного присутствия (Бахрейн, Йемен, Сирия).

Между тем кризис институтов и распыление суверенитета имели еще один неожиданный итог. Под сомнение оказалась поставлена территориальная целостность государств региона и их территориально-административное устройство, причем это касается не только таких стран, как Ливия, Сирия, Ирак или Йемен, о невозможности сохранить единство которых часто говорится прямо, но и таких вполне на первый взгляд благополучных государств, как Египет, Тунис, Саудовская Аравия и др.

В случаях Йемена, Сирии и Ливии регулярно озвучивающаяся идея федерализации скрывает под собой попытки местных властей и западных экспертов придумать модель сохранения государственности в ситуации ослабления или распада институтов (или — в случае Ливии — уничтожения системы личной власти, маскировавшей отсутствие институтов). Иракский опыт показал, что подобная стратегия имеет вполне определенные пределы — единство рыхлой федерации зависит от нахождения консенсуса между региональными элитами относительно разделения доступа к ресурсам страны, и, разумеется, от интересов третьих стран. В случае нарушения межрегионального баланса или изменения международной обстановки система оказывается чрезвычайно уязвимой. Однако в других случаях (Марокко, Алжир, Тунис, Ливан, Египет и др.) речь обыкновенно идет не о федерализации как таковой, но о децентрализации (ал-лямар- казийя) или других формах имплементации элементов федерализма в систему управления странами. При том, что формально децентрализация во всех этих странах является официальной государственной политикой, направленной на стимулирование развития локальных сообществ, в реальности она всегда выполняет разную роль.

В Ливане речь фактически идет о скрытой федерализации, направленной на сбалансирование интересов локализованных этноконфессиональных групп. Ливанский опыт в значительной степени был заимствован американцами при выстраивании новой иракской государственности.

В Алжире и особенно Марокко она служит средством авто- номизации отдельных областей страны — контролируемой Рабатом части Западной Сахары в Марокко и Кабилии в Алжире. При этом в обеих странах сама постановка вопроса о регионализации или федерализации представляется невозможной (в особенности в Алжире, где это рассматривается через призму берберского сепаратизма).

В Тунисе же вопрос о «дефаворизованных» регионах был поставлен на повестку дня революцией 2011 года и рассматривался в контексте обеспечения доступа элит этих регионов к власти и финансовым ресурсам страны.

Очевидно, что во всех случаях без исключения федералистские тенденции могут рассматриваться двумя прямо противоположными образами. С одной стороны, как стремление усовершенствовать политическую систему, создать более тонкие механизмы управления и тем самым повысить инклюзивность политической власти. Это особенно ярко видно в традиционно суперцентрализованном Египте, в новой конституции которого шесть статей посвящено проблемам децентрализации, полномочиям местных советов и т.п. (в конституции 1971 года таких статей было всего две). Укрепляя выборность местных властей и расширяя полномочия местных советов в административной и финансовой сфере, правительство не только вовлекает регионы в управленческие процессы, но и — по крайней мере — теоретически, стимулирует развитие гражданского общества и демократии в стране.

С другой же стороны, федералистские начинания могут рассматриваться как попытка центральной власти сохранить единство страны, найдя консенсус с региональными (зачастую иноэтническими или иноконфессиональными) элитами. В случае Ирака это выражено особенно четко.

Подводя итог всему вышесказанному, можно констатировать:

  • во-первых, наблюдаемый сегодня кризис государственности в арабских странах предопределен фундаментальными противоречиями ее модели: незавершенностью нациестроительства, дефицитом легитимности государств, фрагментированностью общества и дисбалансами институционального развития;
  • во-вторых, наиболее значимыми проявлениями этого кризиса являются деградация институтов, ретрадиционализация политического пространства, распыление суверенитета, ревизия границ и административно-территориального устройства;
  • в-третьих, фундаментальная слабость модели поможет привести и к другим проявлениям кризисности даже в тех странах, которые пока что кажутся стабильными.

ИГ — альтернативная государственность?

В последний год тема альтернативной модели государственности для Ближневосточного региона стала чрезвычайно популярной. При том, что сами по себе идеи разнообразных альтернативных проектов на протяжении XX века появлялись довольно часто (в связи с созданием Палестинского государства, курдской проблемой, третьей мировой теорией М. Каддафи и др.), все же они занимали обычно маргинальное положение и почти никогда не доходили до воплощения в жизнь (вспомним идею демократического конфедерализма А. Оджалана). Однако стремительное усиление «Исламского государства», его экзотизм, кажется, создают впечатление внезапного появления реальной альтернативы.

Образовавшееся в 2006 году в результате слияния одиннадцати отпочковавшихся от иракской «Аль-Каиды» ИГ до 2013 года было малоизвестно — численный состав организации насчитывал в первые годы всего несколько тысяч человек17, в основном бывших солдат и офицеров из армии Саддама Хусейна. Деятельность организации в то время была направлена против американцев и нового руководства страны, проведшего жесткую люстрацию и вытеснившего из политического пространства баасистов и всю старую элиту.

Радикальная трансформация ординарной джихадистской группировки была связана, во-первых, с разгоранием сирийского конфликта, дестабилизировавшего обстановку в Ираке, а во-вторых, с приходом к власти в ИГ Абу Бакра аль-Багдади весной 2011 года, взявшего курс на самофинансирование организации посредством грабежей, экспроприации имущества «неверных», рэкета, контрабанды и т.д.

Широкую известность деятельность ИГ приобрела летом 2014 года, когда бойцы организации захватили Мосул и начали активное наступление в Ираке и Сирии.

На сегодняшний день ИГ контролирует территорию в Сирии и Ираке, сравнимую по площади с Великобританией и с населением до 8 миллионов человек. В рядах ИГ сражается несколько десятков тысяч человек (по некоторым источникам — 80-100 тысяч) из самых разных стран мира, в том числе более 1700 человек из России (по неофициальным данным — значительно больше).

Понятно, что вопрос о характере ИГ до сих пор остается открытым, однако некоторые предпосылки для рассмотрения его именно в качестве государства, а не просто как нового издания джихадистских организаций, существуют, и по этому поводу сегодня уже сказано и написано немало. В контексте настоящего текста имеет смысл задаться только двумя вопросами: 1) что собой представляет проект, предлагаемый ИГ (если он есть), и 2) может ли ИГ решить проблему нациестроительства, преодолеть фрагментированность социумов и гармонизировать институциональное развитие?

Впрочем, даже если оно не сможет решить этих проблем, однако окажется успешным хотя бы в преодолении видимых проявлений кризиса государственности, то его уже можно будет определить как временно успешный проект, несмотря на все его варварство и жестокость.

Проект ИГ

Выдвигая собственный проект государствостроительства, ИГ продолжает салафитскую традицию призыва мусульманской общины к возвращению к временам праведных халифов и пророка Мухаммада. При том, что эта общая салафитская идея всегда пользовалась определенной популярностью в арабо-мусульманском мире, различные мыслители и религиозно-политические деятели интерпретировали ее совершенно по-разному.

В отличие от «Братьев-мусульман», тунисской «Ан-Нахды», ХАМАСа и других исламистских организаций, пытающихся в своей идеологии совместить исламские ценности с идеями национализма и принципами демократии, ИГ, как и породившая его «Аль-Каида», занимает принципиально антимодернистские и антизападные позиции. Соответственно, анализ проекта, выдвигаемого ИГ, предполагает обращение к модели раннемусульманской государственности как таковой и выделение основных ее элементов.

Проблема здесь состоит в том, что государственность в применении к арабо-мусульманской политической истории и культуре может пониматься двояко.

С одной стороны, речь может идти о реальной государственности, существовавшей в регионе в доколониальный период.

Такая «реальная» государственность в арабо-мусульманском мире имела двоякое происхождение — с одной стороны, она была порождена религиозным призывом пророка Мухаммада, с другой — арабо-мусульманскими завоеваниями VII-VIII веков и необходимостью установления контроля над завоеванными территориями и организации управления. Амбивалентность происхождения сказывалась и на структуре арабо-мусульманского государства, и на источниках его легитимности, и на его политической идентичности. С одной стороны, это было исламское государство для мусульман, основные институты которого были установлены пророком Мухаммадом и праведными халифами, власть халифа имела религиозное обоснование, а немусульманское население (в основном иудеи и христиане), считаясь «покровительствуемым», обладало собственной юрисдикцией и облагалось особыми налогами. С другой стороны, это было этнократическое государство - при Омейядах - арабское, при Аббасидах арабо-персидское и арабо-тюркское и т.д. Его правители активно использовали историческую мифологию для обоснования своего права на престол, опирались на трайбалистские и этнические группы в осуществлении власти и т.д.

Помимо сочетания религиозно-идеологического и этно- племенного элементов для реальной арабо-мусульманской государственности было характерно активное заимствование и преобразование практик управления покоренных и соседних народов (прежде всего Византии и Ирана), их переосмысление, постепенное усложнение политической архитектуры.

Наконец, эта реальная государственность отличалась, в об- щем-то, светским характером институтов (насколько о них можно говорить) и методов управления.

Последний тезис, конечно, не означает секулярности государства, однако он означает эмансипацию реальной политической власти от ее религиозных истоков. Примерно с X века (со времен Бувайхидов) аббасидский халиф сохранил за собой исключительную функцию легитимизации власти реальных правителей — сначала бувайхидских умара' ал-умара', а затем сельджукских султанов.

Вместе с тем речь может идти и о концепции исламской государственности, к которой, собственно, и обращается ИГ.

Развивавшаяся в трудах мусульманских правоведов, эта концепция, в основной своей части, не была направлена на описание существовавшей политической реальности и из этой реальности не проистекала. Для создававших ее мыслителей дело заключалось не в том, чтобы научить правителя править лучше (для того существовал жанр «княжеских зерцал»), и не в том, чтобы объяснить феномен власти, которым интересовались философы, а в том, чтобы описать, каким должно быть праведное государство, исходя из священных текстов ислама. Не случайно ключевой труд, посвященный исламской государственности, — «Ал-ахкам ас-султанийа» («Властные установления») ал-Маварди был написан только в XI веке, когда никакого единого халифата уже не существовало.

Представляется, что сегодня можно выделить несколько основных элементов концепции исламской государственности, оказывающих наибольшее влияние на проект, выдвигаемый ИГ, и объясняющих его отличия от идеи национального государства — умма, имам, даула, а также бай'а и джихад.

Прежде всего ИГИЛ — это не национальное государство, потому что умма в ее средневековом понимании — это не нация. Как отмечает палестино-египетский мыслитель Тамим ал-Баргути (Tamim al-Bargouti), «физическое бытие индивидуумов называется уммой, если эти индивидуумы представляют себя коллективом и если представление это ведет к тому, что они делают что-то иначе, чем все остальные». Таким образом, в отличие от нации в ее «биологическом» понимании, умма не является природным феноменом. Однако она также не является и воображаемым сообществом, появившимся в результате социально-экономического развития общества, — в отличие от «социального» понимания нации. Предполагающая духовное или идейное родство умма не может быть определена ни территорией своего расселения, ни своей многочисленностью (пророк Ибрахим изначально сам по себе составлял умму), ни своей политической организацией. Если национальное чувство требует обретения государственности, то умма нуждается в политическом оформлении исключительно из практической надобности, однако отсутствие государства не ведет к ее деградации или исчезновению.

Однако умма, кроме того, — это община, следующая за своим имамом, функция которого принципиальным образом отличается от функции руководителя национального государства: «Имамат существует как замещение (ли-хилафат) пророчества для охранения религии и управления миром (ад-дунйа)», — писал в XI веке ал-Маварди.

Имам не является ни сувереном, ни законодателем, ни исполнителем, ни судьей. Он, скорее, координатор, призванный следить за исполнением признанных сообществом богословов и правоведов интерпретациями священных текстов, администратор, а также учитель и пример для мусульман, следующих за ним по пути веры и таким образом и формирующих умму. Именно поэтому отсутствие имама ведет к ослаблению и неполноте уммы.

В политическом отношении ал-Маварди выделяет десять основных обязанностей имама, и так или иначе этот перечень соответствует всей суннитской традиции. Большинство из них, хотя и требуют политических действий, имеют религиозное обоснование или назначение: обеспечение религиозной законности, применение установленных Аллахом наказаний для защиты прав верующих, защита Обители ислама (Дар ал-ислам), борьба с отказавшимися принять ислам, взимание налогов (по установленным шариатом нормам), назначение на посты верующих и законопослушных людей, собственноручное управление уммой и защита веры. Помимо них есть две чисто административные обязанности — обеспечение приграничных областей и благоразумное определение доходов и расходов казны; и одна — чисто религиозная: поддержание религии.

В суннитской традиции имам не может быть избран, однако он может получить власть либо по прямому указанию предшественника, либо по согласованному решению сообщества религиозных экспертов, а также захватить ее силой.

Хотя имам и является руководителем не государства — даула, а уммы, действует он все же в рамках первого.

Однако ИГ не является национальным государством еще и потому, что даула в его средневековом понимании — это все же не совсем государство. Даула есть мирская организация уммы, от нее получающая свою легитимность. В классический период истории ислама, к которому и обращен творческий дух ИГ, даула означала прежде всего династию, но никогда не территорию. Даула — образование изначально временное и довольно гибкое, оно нетерриториально, а суверенитет не является его характеристикой, потому что, принадлежа Аллаху, он делегируется Аллахом умме, и только от уммы он передается имаму, а от него — правителям более низкого ранга. В результате даула представляет собой некую политию, в принципе многоуровневую и способную организовываться по сетевому принципу. Так, например, халифат Аббасидов представлял собой даула, но точно также даула представляли собой и входившие в него царства Тулунидов, Тахиридов и др., а Волжская Булгария, не имевшая с ним практически никаких реальных связей, рассматривалась Багдадом как часть этого государства, поскольку именно абба- сидский халиф был источником ее легитимности.

В современном мире даула не узурпирована ИГ — в определенном смысле и контролируемые сегодня Хизбаллой южные районы Ливана, и контролируемые ХАМАС территории Палестины, и контролируемые кочевыми племенами внутренние пространства «большой» Сахары также представляют собой даула в средневековом понимании этого термина. Обладая значительной политической самостоятельностью, они, разумеется, ослабляют национальную государственность в регионе.

Чрезвычайно важным элементом государственности ИГ является бай'а — клятва на верность, дающаяся отдельными социальными группами и индивидуумами имаму. Именно посредством бай'а обеспечивается связь между уммой и имамом и его реальный суверенитет. Институт бай'а,кроме того, существует и в современных арабских монархиях, обеспечивая традиционную легитимность правителей.

Наконец, что касается джихада, то, согласно унаследованным от «Аль-Каиды» Двуречья представлениям, описанным в их известном документе «Наше кредо и наша программа» и выдержанным в радикальной салафитской традиции, он понимается как вооруженная борьба с людьми, отказавшимися принять ислам, является личной обязанностью каждого мусульманина и одним из столпов веры, и, соответственно, отказ от его ведения ведет к такфиру — обвинению в неверии.

Таким образом, предлагаемое ИГ политическое устройство должно быть лишено некоторых слабостей существующей модели государственности a priori. Так, теоретически (но не практически) у «Исламского государства» не может быть проблем с незавершенностью проекта нациестроительства, потому что оно отрицает саму идею нации. Не может у него быть и проблем с дефицитом легитимности и суверенитетом, потому что легитимность его — от Аллаха, а суверенитет распространяется на всю мусульманскую умму. Что же касается институционального развития, фрагментированности общества и всего остального, то это уже вопросы не религиозной теории, а политической практики.

Реализация модели

Стремясь установить твердый контроль над территориями, ИГ вынуждено обеспечивать лояльность местного населения и соответственно вести активную социальную деятельность (выплата зарплат, благотворительные акции, строительство объектов инфраструктуры, обеспечение правопорядка и т.д.). Тот факт, что ИГ приносит с собой пусть и очень жестокий, пусть и совершенно извращенный, но тем не менее понятный порядок, основывающийся на известных правилах, обеспечивает ему поддержку населения (выжившей его части), уставшего от безвластия и хаоса войны.

Социальная активность заставляет ИГ совершенствовать структуру и методы управления. Так, аль-Багдади был провозглашен халифом, у него есть два заместителя, ему подчиняется кабинет министров и правители двенадцати гуверноратов.

Активное участие в рядах ИГ выходцев из саддамовской элиты позволяет руководству организации использовать их управленческий опыт.

Вместе с тем в управленческой структуре значительное место занимают и религиозные элементы: Консультативный совет (шура), проверяющий решения руководства на их соответствие нормам шариата, а также шариатский суд и совет муфтиев.

Многие вполне современные институты государственной власти в ИГ получают религиозную интерпретацию — так, например, социальные службы ИГ управляются Департаментом мусульманских услуг и т.д.

В конечном счете, можно констатировать, что в процессе своего институционального оформления в качестве государства ИГ синтезирует элементы национального государства и исламской архаики, что придает ему неомодернистский характер.

Если в институциональном отношении такой синтез и позволяет выстроить некое подобие реальной государственности, то в других он создает новые противоречия.

Так, идея территориальной государственности (в Сирии и Ираке) естественным образом сочетается в ИГ с детерриториальностью даула, ведь многие джихадистские группировки по всему миру объявили себя подданными халифа аль-Багдади и филиалами ИГ И хотя характер отношений между сиро-иракским ИГ и его ответвлениями по всему миру не вполне ясны, они, тем не менее, могут быть описаны и в парадигме отношений умма-даула, и совершенно по-западному — как франчайзинг.

Двойственность территориальной идентичности ИГ ведет в итоге к расколу организации на прагматиков, ориентированных на укрепление политического образования на ограниченной территории, и романтиков, стремящихся к бесконечной экспансии. Впрочем, этот раскол вряд ли может рассматриваться как фактор ослабления ИГ, потому что у организации есть очевидная возможность экспорта романтиков в филиалы ИГ по всему миру.

Столь же причудливо сочетается архаика и модерн в решении проблемы нациестроительства. С одной стороны, исламский эгалитаризм, идея единства уммы заставляет ИГ способствовать преодолению этно-племенной гетерогенности общества на контролируемых им территориях (разумеется, после уничтожения всех неверных), с другой стороны, решение проблемы через конфессионализм создает новые линии раскола.

Все эти причудливые переплетения вполне на постмодернистский манер дополняются активной информационной деятельностью ИГ, направленной на распространение влияния организации в мире.

Таким образом, «Исламскому государству» сегодня удается пока что решать проблему с внешними проявлениями кризиса государственности — восстановить институты и обновить контракт между обществом и государством, утвердить свой суверенитет над ограниченной территорией и решить проблему границ. Вместе с тем очевидно и то, что ни одна из этих проблем не решена полностью, и не факт, что может быть решена в рамках выстраиваемой модели.

Так, созданные институты и экономический базис социального контракта при всей своей экзотичности могут быть решением на время «джихада» и постоянной экспансии, однако для поддержания жизнедеятельности нормального государства их придется пересматривать. И здесь, конечно, есть определенная ирония истории, потому что в этом отношении игиловцам придется повторить путь Омейядов и вообще раннеисламской государственности, создание которой именно как государственности, а не как завоевательной политии было связано как раз с прекращением экспансии во времена халифа Абд ал-Малика. В тот раз, как известно, неспособность перестроиться привела в конечном счете к Аббасидской революции и затем к дроблению Халифата.

Точно так же не вполне ясно сегодня практическое решение вопроса о суверенитете — бай'а все же является довольно слабым инструментом его укрепления для частично модернизированных обществ. Понятно, что на первый взгляд властям ИГ сегодня удается контролировать определенную (и довольно большую) территорию, однако насколько глубоко и прочно они ее контролируют, неизвестно. Тем более сомнительно утверждение о суверенитете, учитывая непризнанность государства со стороны мирового сообщества.

Наконец, что касается границ и территориально-административного устройства, то, конечно, сетевые структуры, франчайзинговые системы, внетерриториальность — все это звучит очень романтично. Однако на практике говорить об «Исламском государстве» в собственном смысле слова можно только на сиро-иракской территории, что же до остальных, то там речь идет только об определенном брендировании, под которым каждый раз скрывается уникальная ситуация. Так, например, в Ливии «Исламское государство» в сущности своей представляет удобную форму самопрезентации и консолидации ряда малых племен. Да и единство сиро-иракской зоны тоже вызывает множество сомнений, в том числе из-за иракского доминирования в руководящих структурах ИГ

Наконец, если смотреть на глубинные проблемы государственности, то с их решением у ИГ дело обстоит еще хуже.

Идея единой исламской нации, конечно, поэтична, однако она может быть привлекательной лишь для некоторого количества пассионариев, в основном из западной исламской псевдоуммы23, но она совершенно не учитывает существующих региональных идентичностей, которые в реальных социальных практиках обычно оказываются важнее конфессиональных. Кроме того, что касается собственно сиро-иракского населения, то оно вынуждено присоединиться к ИГ в силу ужасающих условий военного существования и просто отсутствия выбора. Точно так же и молодежь из многих арабских стран вступает в ИГ, руководствуясь не религиозными идеями как таковыми, а из-за разочарованности в собственных государствах. «Здесь нет справедливости, нет свободы, нет будущего» — такие слова можно услышать от молодых людей бедняцких районов Туниса, решивших присоединиться к ИГ, где все это, с их точки зрения, есть. Свобода и справедливость в этом дискурсе понимаются специфически — как отсутствие унижений со стороны государства, как неотчужденность от него.

Таким образом, этим молодым людям представляется, что ИГ дает возможность преодоления общественно-политической фраг- ментированности — его элиты не узурпируют власть, они аутентичны. Однако на практике эта возможность пока что достигается исключительно репрессиями и геноцидом социальных групп, а потребность в развитии, в укреплении суверенитета (если ИГ сохранится и при других «если») и институтов будет диктовать и укрепление репрессивного аппарата, оторванного от общества в еще большей мере, чем в других арабских странах. Так что и с преодолением фрагментированности, очевидно, возникнут проблемы.

Наконец, что касается институтов, то пока что на территории ИГ наблюдается создание институтов власти при полном вакууме институтов гражданских. Такая ситуация может сохраняться исключительно на время войны.

И тем не менее, несмотря на всю очевидную слабость ИГ как проекта государствостроительства, нельзя отрицать того факта, что для определенного числа жителей государств региона он имеет особую привлекательность. По всей видимости, привлекательность эта связана прежде всего не с конфессиональным характером государства как таковым и, конечно, не с жестокостью его политики, а именно с упомянутой выше кажущейся аутентичностью ИГ

Описанная в настоящем исследовании картина выглядит неутешительной: помимо глубокого системного кризиса национальной государственности в арабском мире мы наблюдаем возникновение некоего альтернативного проекта, который, покоясь на религиозных основаниях, не вписывается в современную мирополитическую систему, угрожает существующим государствам и вместе с тем неспособен решить ключевые проблемы местных обществ.

Может ли этот пессимистический тренд в развитии арабского мира быть преодолен? Вероятно, в длительной перспективе, да.

Помимо военно-политического решения проблемы ИГ (в том числе через предложение привлекательной альтернативы иракским суннитам) и реконструкции государственности в сироиракской зоне это потребует от международного сообщества, региональных игроков и самих государств принятия ряда мер. Очевидно, что они должны быть направлены на укрепление и повышение эффективности институтов государственной власти и гражданского общества, гармонизацию элементов традиции и модерна в ценностно-политическом пространстве стран, поэтапную децентрализацию власти при укреплении национального суверенитета, отказ от ревизии существующих границ и т.д.

Очевидна, кроме того, необходимость принятия этих мер не только (и не столько) в уже ослабленных государствах, где главной проблемой становится вообще реконструкция институтов, а в тех странах, которые остаются пока что стабильными и могут претендовать на региональное лидерство.

Опубликовано в "Россия в глобальной политике": http://www.globalaffairs.ru/valday/Bezalternativnaya-khrupkost-sudba-gosudarstva-natcii-v-arabskom-mire-18043

Page 1 of 6