Статья Василия Кузнецова и Валида Салема

События последних лет — кризис на Украине, референдум о независимости Шотландии, рост сепаратистских настроений в других странах Европы, и прежде всего в Испании, — актуализировали дискуссию о путях развития и кризисе модели национального государства. Гражданские войны, охватившие Ближний Восток, разрушение государственности Ливии, отчасти — Ирака и Йемена, глубокий ее кризис в Сирии и в других странах, возникновение и быстрое усиление «Исламского государства» (ИГ) сделали ее особенно актуальной для арабского мира. Сам тезис о кризисе ближневосточной модели национального государства был выдвинут в известной статье В.В. Наумкина «Цивилизации и кризис наций-государств» http://www.globalaffairs.ru/number/Tcivilizatcii-i-krizis-natcii-gosudarstv-16393. В значительной степени инициированные этим текстом дискуссии ведутся сегодня, в основном, вокруг двух проблем. Во-первых, если согласиться с тем, что сейчас происходит разрушение системы Сайкс-Пико, то какая иная система может прийти ей на смену? И во-вторых, является ли ИГ прообразом альтернативной государственности для региона, не только угрожающей существующим режимам, но и предлагающей некий позитивный проект?

Ответы на эти вопросы требуют прежде всего анализа существующей в арабском мире модели (или моделей) государственности.

Национальное государство в арабском мире: к определению модели

Ставший уже общим местом в экспертной среде (и не только в ней) тезис о «конце Сайкс-Пико» в реальности означает нечто гораздо большее, чем констатацию упразднения границ, установленных европейскими державами. Речь, в сущности, идет о разрушении всей модели государственности, сформировавшейся в эпоху колониальной зависимости. При этом не имеет значения, в каком отношении модель эта появилась благодаря, а в какой — вопреки колониальным властям.

Действительно, основные современные институты государственной власти в таких странах, как Ливан, Сирия, Ирак, Иордания, Алжир, отчасти — Ливия, были созданы европейцами или под их давлением. Даже в Египте или Тунисе, где реформы начались в доколониальный период, западное присутствие оказало существенное воздействие на политическую архитектуру.

Однако вместе с тем колониальные власти не ставили себе задачей проведение быстрой модернизации социальной сферы и, напротив (особенно в британском варианте колониализма), были склонны использовать традиционные этноконфессиональ- ные или трайбалистские линии раскола для взращивания лояльных групп в местном обществе.

Наиболее ярко эта тенденция проявилась в получивших независимость позже других монархиях Залива, где британские власти непосредственно вмешивались в межплеменные отношения и в династическую борьбу. Однако роль своеобразных «агентов» Запада играла и христианская компрадорская буржуазия в Ливане, и суннитская элита в Ираке, а о необходимости поддержки межплеменных и межрасовых разногласий в Судане в британском парламенте говорилось прямо.

Такой подход, частично модернизировавший систему управления, но консервировавший традиционные идентичности, а вместе с ними и социальные противоречия, в значительной степени определил специфическое лицо арабской государственности и присущие ей внутренние противоречия.

Национально-освободительные движения, получившие мощный импульс к развитию после Первой мировой войны, также были продуктом модернизационного проекта и в идейном плане зависели от европейской общественно-политической мысли. Те из них, что сумели стать реальными акторами политической жизни соответствующих стран, не пытались противопоставить внедрявшейся западной государственности какую-то альтернативу, но, напротив, стремились к тому, чтобы обрести полноту этой государственности. В сущности, речь для них прежде всего шла об обретении равных с европейцами прав. Отсюда и восторг по поводу «14 пунктов В. Вильсона», и активные дискуссии в Алжире, Тунисе, Ливане о том, надо ли добиваться независимости, или, напротив, необходимо стремиться к полной интеграции в метрополии, или же настаивать на широкой автономии.

Все это подготовило почву для оформления национальной государственности на Арабском Востоке, в основном уже после Второй мировой войны. Реализация ее, однако, затруднялась двумя обстоятельствами.

Одно из них заключалась в том, что при наличии определенных инструментов государственного строительства, сама идея нациогенеза в регионе укоренена была слабо. Отчасти дело тут было в изначальном несоответствии европейского понятия «нация» (хоть в его «биологическом», хоть в «социальном» понимании) и арабского понятия «умма» [umma](см. далее), отчасти в том, что модернизационный проект в большинстве стран региона начал реализовываться уже после получения независимости.

Первым следствием такой ситуации, сложившейся в условиях интеграции провозгласивших свою независимость государств в мирополитическую систему (что диктовало, среди прочего, необходимость идейно-политической самоидентификации), стало формирование специфических гибридных идеологий нациестроительства.

Основными такими конкурирующими идеологиями стали: панарабизм (насеризм, баасизм, южнойеменский марксизм), регионализм (идеи единства Великой Сирии, Благодатного полумесяца, Долины Нила, Магриба и т.п.) и страновой национализм (особенно в Тунисе). Четвертой альтернативой выступал панисламизм, специфическим образом имплементировавший исламскую концепцию религиозной уммы в европейский националистический дискурс. Более маргинальное положение занимали идеи неарабского этнического национализма (берберского, курдского и т.п.), внутригосударственного регионализма (Триполитания и Киренаика в Ливии и т.п.), а также панрегионализма (например, средиземноморского единства (Ливан, Тунис) или африканской идентичности (Марокко, Египет, Судан).

В отдельных случаях эти идеологии не только конкурировали друг с другом, но и дополняли одна другую, как дополняли друг друга идеи панарабизма и египетского эксепционализма (fir'auniya).

Все эти идеологические построения, сколь бы оригинальными они ни были, создавались в рамках европейской общественно-политической мысли, в категориях которой их авторы пытались описать (или сконструировать) региональную реальность. Именно поэтому в большинстве этих концепций вопрос о нации был лишь элементом более общей (иной раз — тотальной) идеологической конструкции, интерпретировавшей тем или иным образом идеи великих европейских идеологий.

При этом перенесение на ближневосточную почву европейских концепций, очевидно, требовало их адаптации к особенностям многоукладных обществ. Так, обращаясь к общественно-политической мысли левого толка, арабские политики, как правило, отказывались от идеи межклассовой борьбы, пытаясь выстроить корпоративное государство; практически никогда они не уничтожали полностью частный сектор в экономике; и наоборот, при всех моделях экономической либерализации доля государственного сектора оставалась очень высокой. Наконец, совершенно неприемлемым для местных условий оказывался атеистический дискурс левых.

Однако, несмотря на всю разнонаправленность этих гибридных идеологий, на практике ни одна из них не вела к отрицанию принадлежности соответствующей страны к арабскому и исламскому миру, что в институциональном плане проявлялось в членстве государств в ЛАГ и ОИК (ОИС). Конечно, на практике арабская и исламская идентичности могли означать совершенно разные вещи. Ислам мог пониматься как ценностная основа всей социально-политической системы (например, Саудовская Аравия), а мог - просто как составляющая часть культурно-исторического наследия общества (баасистская Сирия, бургибов- ский Тунис и т.д.). Точно так же и принадлежность к арабскому миру могла определяться как основной цивилизационный маркер (например, у насеристов или баасистов), а могла — как один из маркеров, равный другим (средиземноморским, африканским, исламским и пр.).

Это общее понимание арабо-мусульманской цивилизационной принадлежности, существовавшее в условиях доминирования существенно различающихся между собой гибридных идеологий, позволяет говорить о существовании общей модели идеологического нациестроительства.

Вторым следствием незавершенности нациогенеза (и гибридного характера идеологий) стал дефицит легитимности государств региона.

Существование каждого из них никогда не было безусловным, никогда не рассматривалось как абсолютно естественное — отсюда бесконечные дискуссии об объединении или, наоборот, разделении тех или иных стран — одних проектов объединения нескольких государств в рамках федерации или конфедерации можно назвать более десятка. Вместе с тем в подавляющем большинстве случаев проекты эти оставались неосуществленными. Исключение составляет краткий и не очень успешный опыт существования ОАР, болезненное объединение Северного и Южного Йемена и вполне успешный, хотя и специфический проект ОАЭ. Если само появление проектов объединения или, напротив, сепарации было связано с поисками национальной идентичности, которыми была пронизана вся арабская общественно-политическая мысль приблизительно в первые две трети XX века, то причины их нереализованности состояли как раз в специфике политической и социально-экономической реальности региона. В этой реальности существовал определенный набор в основном вполне признанных государств, каждое из которых развивалось в собственной логике и политические системы которых, их экономические и социальные структуры по мере развития все более дифференцировались (достаточно сравнить в этом отношении траектории развития Саудовской Аравии и, например, Сирии).

Другое обстоятельство, препятствовавшее оформлению современной государственности, было связано с вышеупомянутым несоответствием социального уклада и государственных институтов.

Понятно, что асинхрония социально-экономического и политического развития арабских стран проявлялась в разной степени и по-разному. В государствах Залива, изначально демонстрировавших относительную гармонию социально-экономической и политической сфер, рост нефтяных доходов и необходимость включения в мир-систему вели к тому, что экономическая модернизация значительно опережала политическую. В арабских республиках-нефтеимпортерах, а также в Алжире ситуация была прямо противоположной — современные политические институты в них действовали в условиях в основном традиционного общества. Наконец, в Марокко и Иордании и политическая система, и социум сочетали в себе признаки традиции и модерна.

Описанная дисгармония развития имела своим следствием непреходящую многоукладность и усиливающуюся фрагменти- рованность арабских социумов.

Рост доходов и качества жизни широких слоев населения в арабском мире в последние два-три десятилетия (в период неолиберальной экономической политики и роста цен на углеводороды) привел к повышению покупательной способности и увеличению спроса главным образом на западные товары3. В социально-политическом отношении итогом этого стало повышение действенности инструментов «мягкой силы» государств Запада4, распространение некоторых элементов западного образа жизни и ценностей, что повлекло за собой угрозу размывания традиционных идентичностей и социальных связей и — по принципу вызова-ответа — их актуализацию и усиление социальной фрагментации.

Дополнительным стимулом для такой фрагментации стал бюрократический характер большинства арабских режимов, в которых возможность производства богатств определялась не успехами среднего бизнеса в инновационном развитии, а наличием у него доступа к центрам политической власти, что, в свою очередь, укрепляло патриархальные связи и клановость.

Впрочем, в значительной степени поддержание фрагмен- тированности, конфессионализма, патримониальных и неопатримониальных расколов было и элементом сознательной стратегии режимов, позволявшей им поддерживать авторитаризм. Сохранение статуса подданных, препятствовавшее развитию гражданского самосознания, осуществлялось по-разному в разных странах, однако результатом неизменно оказывалось подавление плюрализма и непреходящая диктатура большинства, обеспечивавшая сохранение авторитаризма.

В странах-нефтеимпортерах, а также отчасти в Ливии и Алжире социальная фрагментация развивалась в условиях деидеологизации режимов, приобретении ими постмодернистского характера, когда элементы самых разных идеологических дискурсов использовались элитами для достижения прагматических целей5. В совокупности с либеральной экономической политикой идеологическая эклектика привела к формированию общества потребления, развитие которого, однако, в отличие от стран Запада, не было обеспечено экономическим потенциалом (опять-таки кроме Ливии). Результатом всех этих процессов стал серьезный ценностный кризис многих арабских социумов, растущее ощущение фрустрации (особенно в сфере семейнобрачных отношений) и относительная депривация, ставшая в итоге одной из основных причин событий «арабской весны».

Другим следствием дисгармонии социально-политического развития стали определенные институциональные дисбалансы, при которых отдельные институты государственной власти (армия, бюрократия, отчасти институты, обеспечивающие социально-экономическую поддержку населения и развитие) оказывались значительно более развиты, чем другие (политические партии, выборы, институты гражданского общества).

Вообще, если рассматривать новейшую историю арабского мира через призму развития институтов, то, по всей видимости, в ней можно выделить несколько основных этапов.

Первый - это вышеупомянутый колониальный период и первые годы независимости, когда были созданы базовые верхушечные институты управления, опирающиеся на привилегированные социальные группы (обычно представленные местным населением, но в некоторых случаях (Алжир, в меньшей степени — Тунис, Ливия) — европейцами). Политические партии и движения, возникавшие на этом этапе, либо представляли собой клубы вестернизированной элиты (например, в Ливии, где они возникали на основе элитарных спортивных клубов), либо служили вестернизированной декорацией для традиционных структур (например, в Судане).

Второй — это период «авторитаризма развития» (1950- 1960/70-е годы), характеризовавшийся укреплением институтов государственной власти, возникновением суперпрезидентских республик, становлением однопартийных систем, концепции корпоративного государства, укреплением силовых структур и их политизацией.

Окончание этого периода было связано в большинстве случаев с кризисом панарабизма после поражения арабских армий в войне 1967 года, а также с изменившейся международной конъюнктурой, заставившей режимы провести либеральные экономические реформы в 1970-е годы.

Третий — это период гибридного авторитаризма, или «фасадной демократии» (1980-2010), характеризовавшийся формальным введением многопартийности, становлением доминантно-партийных систем, развитием институтов гражданского общества в ряде стран, частичной деполитизацией силовых структур.

Относительная либерализация политической сферы в этот период была связана с целым рядом факторов, среди которых особо стоит отметить естественную смену поколений (к середине 1970-х годов в активный возраст вошло первое поколение, родившееся в период независимости и требовавшее политического участия), идеологический кризис и распространение исламизма в 1980-е годы (связанное с советским вторжением в Афганистан и исламской революцией в Иране), крах биполярной системы и превращение демократии в своеобразное sine qua none нового миропорядка.

Важным элементом развития государственности на этом этапе стало постепенное становление институтов гражданского общества в 1990-2000-е годы, вызванное ростом благосостояния граждан, большей открытостью государств, восприятием образованными слоями общества западных ценностей и норм поведения.

Отчасти появление этих институтов было инициировано самими режимами, пытавшимися таким образом манипулировать обществами, но основную роль здесь все же сыграла модернизация социальной сферы, развитие системы образования и т.д. Так, например, число зарегистрированных волонтерских организаций в арабских странах выросло в период 1995-2007 годов со 120 000 до 250 000. Активность этого формирующегося гражданского общества, изначально направленная в основном на социальную сферу (благотворительность, поддержка неимущих, социальные проекты), была во многом связана с деятельностью исламистских организаций («Братья-мусульмане» в Египте, «Хизбалла» в Ливане, ХАМАС в Палестине, исламские благотворительные фонды и т.д.). Однако постепенно — в 2000-е годы — и уже вне всякой связи с исламистами она начала распространяться и на другие сферы, прежде всего на защиту гражданских прав населения. По мере информатизации стали формироваться альтернативные официальным независимые СМИ и интернет-ресурсы, большую протестную активность в ряде стран демонстрировала корпорация адвокатов, начали появляться (полу-) независимые НПО, защищающие права женщин и т.д. В конце 2000-х годов (особенно в 2008 году) в таких странах, как Египет и Тунис, фиксируются массовые забастовочные движения, задавленные властью, но поддержанные гражданским обществом.

Вместе с тем этот процесс развития гражданского общества затронул разные страны в неодинаковой степени и где-то вообще был незаметен. Так, в Саудовской Аравии и некоторых других государствах Залива независимые гражданские организации были запрещены или представляли собой контролируемые властью формы организации родоплеменных, этноконфес- сиональных и других традиционных социальных групп.

Приведенная периодизация — это, конечно, своеобразный «идеальный тип», обнаружить который в реальной политической истории каждого отдельно взятого государства региона едва ли возможно. В наибольшей степени к нему приближаются Египет и Тунис, отчасти Алжир. Впрочем, и в них все обстояло по-разному. Так, в Тунисе армия всегда оставалась деполитизированной, а гражданские институты оказались, несомненно, более развитыми, чем в других странах, — еще в период борьбы за независимость профсоюзы представляли собой вторую по величине гражданскую организацию страны (первой была партия «Новый Дустур»), а на протяжении всего независимого развития они оставались главным каналом обратной связи между обществом и властью. В Алжире, несмотря на все реформы и всю модернизацию, традиционные связи, племенной кпиентелизм остаются основой не только социальных, но и политических отношений на локальном и региональном уровнях и сегодня. Вместе с тем в таких монархиях, как Марокко или Иордания, активное развитие современных демократических институтов политической власти (в особенности в Марокко) оказывается возможным именно благодаря институту монархической власти, обретающему легитимность и завоевывающему лояльность общества посредством традиционных инструментов (в том числе через хашимитское происхождение династий). В Сирии либерализации политической сферы так и не произошло, в Ираке обвальная демократизация была вызвана иностранной интервенцией, ливийская политическая система, выстроенная М. Каддафи, основывалась на принципиальном отказе от создания общепринятых институтов политической власти, а специфические джамахирийские институты, по сути дела, служили формой мимикрии традиционных племенных отношений. Что касается монархий Аравийского полуострова, то там институты развивались в описанном направлении, однако очень медленно: процесс начался позже, общество практически не было модернизировано, а нефтяная рента позволяла долго консервировать традиционный уклад. Наконец, особый случай составляет Ливан, где парадоксальным образом произошло активное развитие гражданских институтов (в основном на традиционной этноконфес- сиональной основе), однако институты государственной власти оказались очень слабыми, что привело к перманентному политическому кризису.

Фрагментированность арабских обществ в совокупности с дисгармонией институционального развития и эклектичностью режимов привели к формированию так называемых множественных государств (multiple states) в регионе. Описывая их, С.К. Фарсум говорит о существовании трех государств в одном.

Первое — это так называемое историческое государство, где традиционная бюрократия функционирует как инструмент политического патронажа, а правящая элита использует патронаж, чтобы консолидировать свои позиции и добиться солидарности и поддержки от разных слоев общества. Второе — это «современное государство» (modern state), представляющее собой конгломерат автономных или полуавтономных бюрократических ведомств. Это государство технократов, зачастую получивших западное образование и ориентированных на развитие местной буржуазии. Оно выполняет две важнейшие функции: планирование, финансирование и создание новых экономических предприятий и инфраструктуры; и организация проектов, их финансирование и управление бюрократией в сфере социальной поддержки населения. «Второе государство» играет ключевую роль в поддержке своеобразного договора об обмене экономических благ на политические права, гарантировавшего консолидацию режимов. Наконец, «третье государство» — это в сущности своей репрессивный аппарат, представляющий собой закрытую касту, защищающую правящую элиту.

Помимо этих трех государств сегодня имеет смысл говорить еще как минимум о двух.

Во-первых, это государство креативного класса, составляющее основной субстрат для активно развивающегося гражданского общества. Оно относительно независимо от первых трех государств, модернизировано, интегрировано в западное информационное пространство в большей степени, чем другие, разделяет либеральные ценности (обычно — в их леволиберальной интерпретации). Занятость в интеллектуальной сфере в относительно независимых от государства секторах экономики, прочные связи с западным миром обеспечивают некоторую автономию этого класса.

Во-вторых, это традиционное государство, сохраняющееся в сельской местности и в пригородах городских агломераций, куда переселяются вчерашние сельчане, воспроизводя здесь традиционные модели социальных отношений. Если для креативного класса характерен усиленный индивидуализм, то эти традиционные слои общества, напротив, обыкновенно социоцентричны. Однако подобно последним они сохраняют значительную автономию от первых трех государств, подчас мало интегрируясь в современные секторы экономики и воспроизводя на локальном уровне традиционные модели властных отношений, основную роль в которых по-прежнему играют не чиновники или партийные деятели, а племенные шейхи, религиозные авторитеты и т.п.

Понятно, что последние два государства в сущности своей составляют оппозицию первым трем, и именно их лояльность арабские режимы на протяжении долгого времени были вынуждены покупать социальными программами, относительной автономией интеллектуальной сферы и т.д. При этом бытующее мнение о деполитизированности традиционного общества или креативного класса кажется сегодня неверным. Возможно, точнее было бы говорить о стратегиях «вненаходимости», описанных А. Юрчаком для общества позднего социализма. Такие стратегии предполагают принятие политического мира на формальном уровне, даже активную вовлеченность в этот мир при одновременном его неприятии на уровне сущностном. Так, например, племенные шейхи в Алжире или Ливии могли занимать определенные государственные должности, выступая агентами власти на местах, однако в реальности источником их легитимности служили именно традиционные связи, а не государственное назначение. Точно так же и интеллектуалы, формально принимая существующий режим, вроде бы отказываясь от борьбы с ним, в реальности переносили свою активность на сферу гражданских отношений (например, в рамках правозащитных организаций), тем самым способствуя его ослаблению и делегитимизации.

Арабское пробуждение и кризис государственности

Гибридный характер идеологий нациестроительства, дефицит легитимности государств, фрагментированность обществ, дисбалансы институционального развития, порожденная этим «множественность государств» и связанные со всем этим структурные противоречия ярко проявились в период арабского пробуждения, обозначившего глубокий кризис государственности в странах региона.

Если анализировать события, начавшиеся в 2010 году, через призму проблем государственности, то они допускают несколько взаимодополняющих интерпретаций.

Во-первых, их можно рассматривать через призму теорий демократического транзита, считая, что основным стремлением протестовавших в 2011 году было именно расширение политического участия, а сами протестовавшие представляли главным образом описанный креативный класс со всеми его особенностями, его вестернизированностью и приверженностью (условной) к либеральным ценностям.

При таком подходе демократизация является не инструментом социально-экономического прогресса (что, вообще говоря, сомнительно, учитывая позитивный азиатский и негативный африканский опыты), а самоцелью развития гражданского общества и инструментом гармонизации его отношений с властью.

Во-вторых, их можно рассматривать как результат исчерпанности социального контракта между обществом и государством. Невыполнение последним его социально-экономических обязательств, приведшее к росту безработицы и коррупции, в совокупности с завышенными ожиданиями общества потребления, рассматривавшего социальную политику властей не как благодеяние, но как одно из своих неотъемлемых прав, вывело на площади как креативный класс, так и традиционные слои общества, ставшие ударной силой революций.

Две эти интерпретации более или менее соответствуют двум из трех основных подходов к анализу феномена арабского пробуждения, распространенных в российском экспертном сообществе, — политико-психологическому, вписанному когда в либеральную, а когда в структуралистскую или постмодернистскую парадигму, и социально-экономическому, наследующему марксистские традиции. Третий подход, подчеркивающий роль внешнего фактора, ведет к рассмотрению обществ региона как объектов, а не субъектов политической активности, и потому нас не интересует.

В-третьих, эти события можно рассматривать через призму теорий неоколониализма — точка зрения, в российском академическом сообществе не пользующаяся какой-либо популярностью. Свергнутые режимы в таком случае оказываются внутренними колонизаторами, узурпировавшими власть и публичную сферу как таковую.

Первая и третья интерпретации позволяют выявить две ключевые проблемы всего последующего развития этих стран: демократия и институты, с одной стороны, и суверенитет — с другой. В то же время незавершенность процесса не позволяет пока что говорить о проблеме социально-экономической программы развития стран региона и о возможности обновления социального контракта. Две же указанные проблемы, как видно, прямо соотносятся со структурными слабостями модели арабской государственности: демократия и институты — с «множественностью государств»; а суверенитет — с дефицитом легитимности и незавершенностью нациестроительства.

Демократия и институты

Вне зависимости от того, какое представление протестовавшие в 2010-2011 годах имели о демократии, очевидным итогом протестов стало расширение политического участия во всех без исключения странах региона, по крайней мере, на первом этапе (201 1-2013 годы). И в этом отношении эти события можно рассматривать как естественное развитие процессов демократизации, начавшихся в 1970-е годы, и как попытку положить конец «арабскому эксепционализму». Вместе с тем столь же очевидно, что об ограниченной демократизации в собственном смысле слова речь здесь может идти только относительно Туниса, Марокко, отчасти Иордании, Египта и Алжира. Причем в последних двух случаях это утверждение спорно, поскольку, по мнению многих авторов, «июльская революция» 2013 года фактически вернула Египет к авторитаризму (правда, обновленному, с более широким, нежели прежде, политическим участием), а алжирские политические реформы имели скорее декоративный характер. Высочайший уровень абсентеизма на парламентских выборах 2012 года и президентских 2014 года в совокупности с 84%, набранными на последних тяжело больным А. Бутефликой, вряд ли свидетельствуют о демократизации. Неудачей в конечном счете окончился и национальный диалог в Бахрейне, свернутый к 2015 году (хотя ситуация может и измениться).

Вместе с тем в таких странах, как Ливия, Сирия и Йемен, расширение политического пространства обернулось полномасштабными гражданскими войнами и в случае Ливии, да и Йемена, — фактическим разрушением государственности.

В конечном счете можно видеть, что наиболее успешным процесс расширения политического участия оказался в тех странах, где и госинституты, и институты гражданского общества были одинаково хорошо развиты — прежде всего в Тунисе и Марокко. Причем если во втором двигателем демократизации выступил сам режим (как он пытался выступить и в Бахрейне, предложив программу реформ), то в Тунисе ключевую роль сыграло гражданское общество. В тех государствах, где гражданское общество было слабо по сравнению с институтами политической власти, последняя сумела быстро перехватить инициативу, затормозив процесс или обернув его вспять. Это относится к Египту, Алжиру, а также большинству монархий Залива, где вызов со стороны общества был довольно слабым. Характерно, что характер госинститутов — современные они или традиционные монархические — играл второстепенную роль, хотя монархии по природе своей и пользуются большей легитимностью, чем республики. Наконец, те страны, в которых институциональное развитие вообще было слабым, оказались близки к уничтожению государственности. Прежде всего это относится к Ливии, но также до некоторой степени и к Йемену, Ираку и Сирии.

В последних двух случаях симбиоз между институтами государственной власти и определенными этноконфессиональными группами (алавиты в Сирии, курды в Иракском Курдистане, шииты в Багдаде, а также сунниты в центральном Ираке, ставшие основой для ИГ) придавал борьбе за сохранение (в Сирии) или ревизии (в Ираке) государственности экзистенциальный характер. Кстати говоря, подобным образом могла бы сложиться ситуация и в Бахрейне, если бы конфликт между властью и оппозицией не был купирован (и если бы Бахрейн не был островом, что делало внешнее влияние более контролируемым). Вместе с тем в Ливии и Йемене, где основу системы политических отношений составлял постоянно менявшийся баланс между племенными, региональными, конфессиональными (в Йемене) и другими группами, государственность оказалась провальной.

Расширение политического участия, вне зависимости от того, происходило ли оно в институциональных рамках, как в Египте (в основном), Тунисе или Марокко, или же вне их — как в Ливии, в любом случае означало вовлечение в политику традиционных слоев общества, и соответственно традиционализацию политических отношений.

В тех случаях, когда этот процесс идет по «мягкому» сценарию — без разрушения институтов, — в перспективе он должен обернуться гармонизацией социально-политических отношений и повышением эффективности государства. Проще говоря, должна быть преодолена ситуация «множественности государств» — вместо пяти государств в одном в итоге мы должны получить единое государство — более традиционное в ценностном отношении, но более демократическое в институциональном.

Чисто теоретически повышение эффективности институтов в дальнейшем должно стать залогом социальной модернизации, либерализации общественных отношений и в конечном итоге снижения роли традиционализма.

Пожалуй, наиболее интересный пример в этом отношении сегодня демонстрирует Тунис, где становление институтов свободных выборов, реальной многопартийности, свободной прессы и т.д. создало условия для политического вовлечения гражданского общества. В результате многие социальные проблемы, ранее табуированные, оказались в центре общественных дискуссий — расизм, гендерное неравенство, права ЛГБТ, ответственность государства перед социально незащищенными слоями и т.д.

Однако такая активизация общественной жизни не помешала традиционализации политических отношений, в особенности на локальном уровне, где спустя десятилетия люди вновь вспомнили о межплеменных распрях, актуализировались локальные идентичности (в частности, чрезвычайно популярным стало требование возвращения доходов от экспорта природных ресурсов в местные региональные бюджеты), усилилась повседневная религиозность.

В тех же случаях, когда политический процесс развивается по жесткому сценарию, как в Ливии, Сирии или Йемене, расширение политического участия оборачивается разрушением или по меньшей мере деградацией государственности, в результате чего происходит полная традиционализация политической сферы. В зависимости от конкретной ситуации она может оборачиваться ростом трайбализма (как в Ливии), этноконфес- сионализма (как в Сирии) или же того и другого вместе (как в Йемене и Ираке). Политическая реальность этих стран находится в стадии полураспада, и даже в случае какого-либо прогресса в мирном урегулировании она будет переформатирована, причем традиционный элемент будет играть в ней большую роль, нежели раньше.

Суверенитет без суверенов

Если рассматривать трансформацию региона через призму концепций неоколониализма, то на первое место выступает проблема суверенитета.

С точки зрения сторонников такого подхода, получение независимости арабскими странами не привело к обретению ими полного суверенитета. Так или иначе, на протяжении всего XX века эти государства если и не были полностью лишены самостоятельности, то все же в значительной степени оставались объектами действий крупных внерегиональных держав — прежде всего США и СССР, в меньшей степени государств Европы, от которых они зависели в экономическом, военно-политическом и культурном отношениях, а также — в случае Палестины — Израиля, оккупировавшего палестинские территории в 1967 году.

Кроме того, как и в других регионах мира, в последние годы происходило размывание суверенитета государств региона в результате их включенности в процессы глобализации и регионализации, в том числе в региональные интеграционные проекты, наиболее значимым из которых был и остается Совет сотрудничества арабских государств Персидского залива (ССАГПЗ).

Все это позволяет говорить о преимущественно внешнем характере суверенитета арабских стран в это время.

Впрочем, дело здесь даже не столько в особенностях положения арабских государств в мировой политической системе, сколько во внутриполитических системах самих этих государств, позволивших их критикам говорить об отчуждении режимов от народов и об узурпации ими суверенитета. Модернизированные правящие арабские режимы, выполнявшие по сути дела функцию прогрессоров, в таком случае предстают неоколонизаторами, проводившими антинародную политику, носителями чуждых обществу ценностей и моделей поведения, и действовавшими в интересах сил, находившихся за пределами государства (западного истеблишмента, к которому они, по сути, и принадлежали).

Вне зависимости от того, насколько справедливы были эти обвинения, мысль о том, что свергнутые режимы носили антинародный характер, были излишне вестернизированы, оторваны от корней и т.д., разделялась многими протестующими и значительной частью политических сил, претендовавших на власть в постреволюционный период (в частности, исламистов и ультралевых).

Расширение политического участия и последовавшая за ним традиционализация системы политических отношений в таком случае должны рассматриваться как процессы укрепления национального суверенитета, его перехода от относительно изолированной группы к более широким слоям населения. На практике такой переход означал частичное или полное распыление суверенитета или - в крайних случаях - ситуацию суверенитета без суверена.

В самом деле, если понимать суверенитет в духе К. Шмитта, как способность действовать в чрезвычайных обстоятельствах, то революция и «внутренняя деколонизация» привели к уничтожению реального носителя суверенитета — власть вернулась к своему источнику (народу), но обрела слишком много представителей. Если в случае с Тунисом это обернулось просто слабостью правительств и их неспособностью проводить непопулярные меры, то в случае Ливии это означало появление огромного количества центров силы (милиции, «Рассвет Ливии» в Триполи, гражданское правительство в Тобруке и генерал X. Хафтар, ИГ и др.).

Особый случай представляет здесь Египет, где «июльская революция» 2013 года вернула ситуацию к истокам, позволив преодолеть поляризацию общества (или по меньшей мере минимизировать ее политический эффект). Декларируемые экономические успехи режима А. ас-Сиси, необходимость противостояния вполне реальным угрозам безопасности и стремление к повышению легитимности и инклюзивности режима посредством электоральных процедур позволили ему консолидировать общество, став единственным реальным носителем суверенитета.

Впрочем, очевидная экономическая зависимость нового египетского режима от Эр-Рияда позволяет вновь говорить о наличии элемента внешнего суверенитета.

Вообще, усиление роли региональных акторов в мировой политике привело к тому, что такие страны, как Турция, Иран и Саудовская Аравия (а также в меньшей степени Катар и ОАЭ), попытались стать бенефециариями описанного процесса распыления суверенитетов, как посредством косвенного участия во внутриполитических процессах (через поддержку лояльных им сил — салафитских в случае с Саудовской Аравией, шиитских — в случае с Ираном, «Братьев-мусульман» в случае с Катаром и т.д.), так и посредством прямого вооруженного присутствия (Бахрейн, Йемен, Сирия).

Между тем кризис институтов и распыление суверенитета имели еще один неожиданный итог. Под сомнение оказалась поставлена территориальная целостность государств региона и их территориально-административное устройство, причем это касается не только таких стран, как Ливия, Сирия, Ирак или Йемен, о невозможности сохранить единство которых часто говорится прямо, но и таких вполне на первый взгляд благополучных государств, как Египет, Тунис, Саудовская Аравия и др.

В случаях Йемена, Сирии и Ливии регулярно озвучивающаяся идея федерализации скрывает под собой попытки местных властей и западных экспертов придумать модель сохранения государственности в ситуации ослабления или распада институтов (или — в случае Ливии — уничтожения системы личной власти, маскировавшей отсутствие институтов). Иракский опыт показал, что подобная стратегия имеет вполне определенные пределы — единство рыхлой федерации зависит от нахождения консенсуса между региональными элитами относительно разделения доступа к ресурсам страны, и, разумеется, от интересов третьих стран. В случае нарушения межрегионального баланса или изменения международной обстановки система оказывается чрезвычайно уязвимой. Однако в других случаях (Марокко, Алжир, Тунис, Ливан, Египет и др.) речь обыкновенно идет не о федерализации как таковой, но о децентрализации (ал-лямар- казийя) или других формах имплементации элементов федерализма в систему управления странами. При том, что формально децентрализация во всех этих странах является официальной государственной политикой, направленной на стимулирование развития локальных сообществ, в реальности она всегда выполняет разную роль.

В Ливане речь фактически идет о скрытой федерализации, направленной на сбалансирование интересов локализованных этноконфессиональных групп. Ливанский опыт в значительной степени был заимствован американцами при выстраивании новой иракской государственности.

В Алжире и особенно Марокко она служит средством авто- номизации отдельных областей страны — контролируемой Рабатом части Западной Сахары в Марокко и Кабилии в Алжире. При этом в обеих странах сама постановка вопроса о регионализации или федерализации представляется невозможной (в особенности в Алжире, где это рассматривается через призму берберского сепаратизма).

В Тунисе же вопрос о «дефаворизованных» регионах был поставлен на повестку дня революцией 2011 года и рассматривался в контексте обеспечения доступа элит этих регионов к власти и финансовым ресурсам страны.

Очевидно, что во всех случаях без исключения федералистские тенденции могут рассматриваться двумя прямо противоположными образами. С одной стороны, как стремление усовершенствовать политическую систему, создать более тонкие механизмы управления и тем самым повысить инклюзивность политической власти. Это особенно ярко видно в традиционно суперцентрализованном Египте, в новой конституции которого шесть статей посвящено проблемам децентрализации, полномочиям местных советов и т.п. (в конституции 1971 года таких статей было всего две). Укрепляя выборность местных властей и расширяя полномочия местных советов в административной и финансовой сфере, правительство не только вовлекает регионы в управленческие процессы, но и — по крайней мере — теоретически, стимулирует развитие гражданского общества и демократии в стране.

С другой же стороны, федералистские начинания могут рассматриваться как попытка центральной власти сохранить единство страны, найдя консенсус с региональными (зачастую иноэтническими или иноконфессиональными) элитами. В случае Ирака это выражено особенно четко.

Подводя итог всему вышесказанному, можно констатировать:

  • во-первых, наблюдаемый сегодня кризис государственности в арабских странах предопределен фундаментальными противоречиями ее модели: незавершенностью нациестроительства, дефицитом легитимности государств, фрагментированностью общества и дисбалансами институционального развития;
  • во-вторых, наиболее значимыми проявлениями этого кризиса являются деградация институтов, ретрадиционализация политического пространства, распыление суверенитета, ревизия границ и административно-территориального устройства;
  • в-третьих, фундаментальная слабость модели поможет привести и к другим проявлениям кризисности даже в тех странах, которые пока что кажутся стабильными.

ИГ — альтернативная государственность?

В последний год тема альтернативной модели государственности для Ближневосточного региона стала чрезвычайно популярной. При том, что сами по себе идеи разнообразных альтернативных проектов на протяжении XX века появлялись довольно часто (в связи с созданием Палестинского государства, курдской проблемой, третьей мировой теорией М. Каддафи и др.), все же они занимали обычно маргинальное положение и почти никогда не доходили до воплощения в жизнь (вспомним идею демократического конфедерализма А. Оджалана). Однако стремительное усиление «Исламского государства», его экзотизм, кажется, создают впечатление внезапного появления реальной альтернативы.

Образовавшееся в 2006 году в результате слияния одиннадцати отпочковавшихся от иракской «Аль-Каиды» ИГ до 2013 года было малоизвестно — численный состав организации насчитывал в первые годы всего несколько тысяч человек17, в основном бывших солдат и офицеров из армии Саддама Хусейна. Деятельность организации в то время была направлена против американцев и нового руководства страны, проведшего жесткую люстрацию и вытеснившего из политического пространства баасистов и всю старую элиту.

Радикальная трансформация ординарной джихадистской группировки была связана, во-первых, с разгоранием сирийского конфликта, дестабилизировавшего обстановку в Ираке, а во-вторых, с приходом к власти в ИГ Абу Бакра аль-Багдади весной 2011 года, взявшего курс на самофинансирование организации посредством грабежей, экспроприации имущества «неверных», рэкета, контрабанды и т.д.

Широкую известность деятельность ИГ приобрела летом 2014 года, когда бойцы организации захватили Мосул и начали активное наступление в Ираке и Сирии.

На сегодняшний день ИГ контролирует территорию в Сирии и Ираке, сравнимую по площади с Великобританией и с населением до 8 миллионов человек. В рядах ИГ сражается несколько десятков тысяч человек (по некоторым источникам — 80-100 тысяч) из самых разных стран мира, в том числе более 1700 человек из России (по неофициальным данным — значительно больше).

Понятно, что вопрос о характере ИГ до сих пор остается открытым, однако некоторые предпосылки для рассмотрения его именно в качестве государства, а не просто как нового издания джихадистских организаций, существуют, и по этому поводу сегодня уже сказано и написано немало. В контексте настоящего текста имеет смысл задаться только двумя вопросами: 1) что собой представляет проект, предлагаемый ИГ (если он есть), и 2) может ли ИГ решить проблему нациестроительства, преодолеть фрагментированность социумов и гармонизировать институциональное развитие?

Впрочем, даже если оно не сможет решить этих проблем, однако окажется успешным хотя бы в преодолении видимых проявлений кризиса государственности, то его уже можно будет определить как временно успешный проект, несмотря на все его варварство и жестокость.

Проект ИГ

Выдвигая собственный проект государствостроительства, ИГ продолжает салафитскую традицию призыва мусульманской общины к возвращению к временам праведных халифов и пророка Мухаммада. При том, что эта общая салафитская идея всегда пользовалась определенной популярностью в арабо-мусульманском мире, различные мыслители и религиозно-политические деятели интерпретировали ее совершенно по-разному.

В отличие от «Братьев-мусульман», тунисской «Ан-Нахды», ХАМАСа и других исламистских организаций, пытающихся в своей идеологии совместить исламские ценности с идеями национализма и принципами демократии, ИГ, как и породившая его «Аль-Каида», занимает принципиально антимодернистские и антизападные позиции. Соответственно, анализ проекта, выдвигаемого ИГ, предполагает обращение к модели раннемусульманской государственности как таковой и выделение основных ее элементов.

Проблема здесь состоит в том, что государственность в применении к арабо-мусульманской политической истории и культуре может пониматься двояко.

С одной стороны, речь может идти о реальной государственности, существовавшей в регионе в доколониальный период.

Такая «реальная» государственность в арабо-мусульманском мире имела двоякое происхождение — с одной стороны, она была порождена религиозным призывом пророка Мухаммада, с другой — арабо-мусульманскими завоеваниями VII-VIII веков и необходимостью установления контроля над завоеванными территориями и организации управления. Амбивалентность происхождения сказывалась и на структуре арабо-мусульманского государства, и на источниках его легитимности, и на его политической идентичности. С одной стороны, это было исламское государство для мусульман, основные институты которого были установлены пророком Мухаммадом и праведными халифами, власть халифа имела религиозное обоснование, а немусульманское население (в основном иудеи и христиане), считаясь «покровительствуемым», обладало собственной юрисдикцией и облагалось особыми налогами. С другой стороны, это было этнократическое государство - при Омейядах - арабское, при Аббасидах арабо-персидское и арабо-тюркское и т.д. Его правители активно использовали историческую мифологию для обоснования своего права на престол, опирались на трайбалистские и этнические группы в осуществлении власти и т.д.

Помимо сочетания религиозно-идеологического и этно- племенного элементов для реальной арабо-мусульманской государственности было характерно активное заимствование и преобразование практик управления покоренных и соседних народов (прежде всего Византии и Ирана), их переосмысление, постепенное усложнение политической архитектуры.

Наконец, эта реальная государственность отличалась, в об- щем-то, светским характером институтов (насколько о них можно говорить) и методов управления.

Последний тезис, конечно, не означает секулярности государства, однако он означает эмансипацию реальной политической власти от ее религиозных истоков. Примерно с X века (со времен Бувайхидов) аббасидский халиф сохранил за собой исключительную функцию легитимизации власти реальных правителей — сначала бувайхидских умара' ал-умара', а затем сельджукских султанов.

Вместе с тем речь может идти и о концепции исламской государственности, к которой, собственно, и обращается ИГ.

Развивавшаяся в трудах мусульманских правоведов, эта концепция, в основной своей части, не была направлена на описание существовавшей политической реальности и из этой реальности не проистекала. Для создававших ее мыслителей дело заключалось не в том, чтобы научить правителя править лучше (для того существовал жанр «княжеских зерцал»), и не в том, чтобы объяснить феномен власти, которым интересовались философы, а в том, чтобы описать, каким должно быть праведное государство, исходя из священных текстов ислама. Не случайно ключевой труд, посвященный исламской государственности, — «Ал-ахкам ас-султанийа» («Властные установления») ал-Маварди был написан только в XI веке, когда никакого единого халифата уже не существовало.

Представляется, что сегодня можно выделить несколько основных элементов концепции исламской государственности, оказывающих наибольшее влияние на проект, выдвигаемый ИГ, и объясняющих его отличия от идеи национального государства — умма, имам, даула, а также бай'а и джихад.

Прежде всего ИГИЛ — это не национальное государство, потому что умма в ее средневековом понимании — это не нация. Как отмечает палестино-египетский мыслитель Тамим ал-Баргути (Tamim al-Bargouti), «физическое бытие индивидуумов называется уммой, если эти индивидуумы представляют себя коллективом и если представление это ведет к тому, что они делают что-то иначе, чем все остальные». Таким образом, в отличие от нации в ее «биологическом» понимании, умма не является природным феноменом. Однако она также не является и воображаемым сообществом, появившимся в результате социально-экономического развития общества, — в отличие от «социального» понимания нации. Предполагающая духовное или идейное родство умма не может быть определена ни территорией своего расселения, ни своей многочисленностью (пророк Ибрахим изначально сам по себе составлял умму), ни своей политической организацией. Если национальное чувство требует обретения государственности, то умма нуждается в политическом оформлении исключительно из практической надобности, однако отсутствие государства не ведет к ее деградации или исчезновению.

Однако умма, кроме того, — это община, следующая за своим имамом, функция которого принципиальным образом отличается от функции руководителя национального государства: «Имамат существует как замещение (ли-хилафат) пророчества для охранения религии и управления миром (ад-дунйа)», — писал в XI веке ал-Маварди.

Имам не является ни сувереном, ни законодателем, ни исполнителем, ни судьей. Он, скорее, координатор, призванный следить за исполнением признанных сообществом богословов и правоведов интерпретациями священных текстов, администратор, а также учитель и пример для мусульман, следующих за ним по пути веры и таким образом и формирующих умму. Именно поэтому отсутствие имама ведет к ослаблению и неполноте уммы.

В политическом отношении ал-Маварди выделяет десять основных обязанностей имама, и так или иначе этот перечень соответствует всей суннитской традиции. Большинство из них, хотя и требуют политических действий, имеют религиозное обоснование или назначение: обеспечение религиозной законности, применение установленных Аллахом наказаний для защиты прав верующих, защита Обители ислама (Дар ал-ислам), борьба с отказавшимися принять ислам, взимание налогов (по установленным шариатом нормам), назначение на посты верующих и законопослушных людей, собственноручное управление уммой и защита веры. Помимо них есть две чисто административные обязанности — обеспечение приграничных областей и благоразумное определение доходов и расходов казны; и одна — чисто религиозная: поддержание религии.

В суннитской традиции имам не может быть избран, однако он может получить власть либо по прямому указанию предшественника, либо по согласованному решению сообщества религиозных экспертов, а также захватить ее силой.

Хотя имам и является руководителем не государства — даула, а уммы, действует он все же в рамках первого.

Однако ИГ не является национальным государством еще и потому, что даула в его средневековом понимании — это все же не совсем государство. Даула есть мирская организация уммы, от нее получающая свою легитимность. В классический период истории ислама, к которому и обращен творческий дух ИГ, даула означала прежде всего династию, но никогда не территорию. Даула — образование изначально временное и довольно гибкое, оно нетерриториально, а суверенитет не является его характеристикой, потому что, принадлежа Аллаху, он делегируется Аллахом умме, и только от уммы он передается имаму, а от него — правителям более низкого ранга. В результате даула представляет собой некую политию, в принципе многоуровневую и способную организовываться по сетевому принципу. Так, например, халифат Аббасидов представлял собой даула, но точно также даула представляли собой и входившие в него царства Тулунидов, Тахиридов и др., а Волжская Булгария, не имевшая с ним практически никаких реальных связей, рассматривалась Багдадом как часть этого государства, поскольку именно абба- сидский халиф был источником ее легитимности.

В современном мире даула не узурпирована ИГ — в определенном смысле и контролируемые сегодня Хизбаллой южные районы Ливана, и контролируемые ХАМАС территории Палестины, и контролируемые кочевыми племенами внутренние пространства «большой» Сахары также представляют собой даула в средневековом понимании этого термина. Обладая значительной политической самостоятельностью, они, разумеется, ослабляют национальную государственность в регионе.

Чрезвычайно важным элементом государственности ИГ является бай'а — клятва на верность, дающаяся отдельными социальными группами и индивидуумами имаму. Именно посредством бай'а обеспечивается связь между уммой и имамом и его реальный суверенитет. Институт бай'а,кроме того, существует и в современных арабских монархиях, обеспечивая традиционную легитимность правителей.

Наконец, что касается джихада, то, согласно унаследованным от «Аль-Каиды» Двуречья представлениям, описанным в их известном документе «Наше кредо и наша программа» и выдержанным в радикальной салафитской традиции, он понимается как вооруженная борьба с людьми, отказавшимися принять ислам, является личной обязанностью каждого мусульманина и одним из столпов веры, и, соответственно, отказ от его ведения ведет к такфиру — обвинению в неверии.

Таким образом, предлагаемое ИГ политическое устройство должно быть лишено некоторых слабостей существующей модели государственности a priori. Так, теоретически (но не практически) у «Исламского государства» не может быть проблем с незавершенностью проекта нациестроительства, потому что оно отрицает саму идею нации. Не может у него быть и проблем с дефицитом легитимности и суверенитетом, потому что легитимность его — от Аллаха, а суверенитет распространяется на всю мусульманскую умму. Что же касается институционального развития, фрагментированности общества и всего остального, то это уже вопросы не религиозной теории, а политической практики.

Реализация модели

Стремясь установить твердый контроль над территориями, ИГ вынуждено обеспечивать лояльность местного населения и соответственно вести активную социальную деятельность (выплата зарплат, благотворительные акции, строительство объектов инфраструктуры, обеспечение правопорядка и т.д.). Тот факт, что ИГ приносит с собой пусть и очень жестокий, пусть и совершенно извращенный, но тем не менее понятный порядок, основывающийся на известных правилах, обеспечивает ему поддержку населения (выжившей его части), уставшего от безвластия и хаоса войны.

Социальная активность заставляет ИГ совершенствовать структуру и методы управления. Так, аль-Багдади был провозглашен халифом, у него есть два заместителя, ему подчиняется кабинет министров и правители двенадцати гуверноратов.

Активное участие в рядах ИГ выходцев из саддамовской элиты позволяет руководству организации использовать их управленческий опыт.

Вместе с тем в управленческой структуре значительное место занимают и религиозные элементы: Консультативный совет (шура), проверяющий решения руководства на их соответствие нормам шариата, а также шариатский суд и совет муфтиев.

Многие вполне современные институты государственной власти в ИГ получают религиозную интерпретацию — так, например, социальные службы ИГ управляются Департаментом мусульманских услуг и т.д.

В конечном счете, можно констатировать, что в процессе своего институционального оформления в качестве государства ИГ синтезирует элементы национального государства и исламской архаики, что придает ему неомодернистский характер.

Если в институциональном отношении такой синтез и позволяет выстроить некое подобие реальной государственности, то в других он создает новые противоречия.

Так, идея территориальной государственности (в Сирии и Ираке) естественным образом сочетается в ИГ с детерриториальностью даула, ведь многие джихадистские группировки по всему миру объявили себя подданными халифа аль-Багдади и филиалами ИГ И хотя характер отношений между сиро-иракским ИГ и его ответвлениями по всему миру не вполне ясны, они, тем не менее, могут быть описаны и в парадигме отношений умма-даула, и совершенно по-западному — как франчайзинг.

Двойственность территориальной идентичности ИГ ведет в итоге к расколу организации на прагматиков, ориентированных на укрепление политического образования на ограниченной территории, и романтиков, стремящихся к бесконечной экспансии. Впрочем, этот раскол вряд ли может рассматриваться как фактор ослабления ИГ, потому что у организации есть очевидная возможность экспорта романтиков в филиалы ИГ по всему миру.

Столь же причудливо сочетается архаика и модерн в решении проблемы нациестроительства. С одной стороны, исламский эгалитаризм, идея единства уммы заставляет ИГ способствовать преодолению этно-племенной гетерогенности общества на контролируемых им территориях (разумеется, после уничтожения всех неверных), с другой стороны, решение проблемы через конфессионализм создает новые линии раскола.

Все эти причудливые переплетения вполне на постмодернистский манер дополняются активной информационной деятельностью ИГ, направленной на распространение влияния организации в мире.

Таким образом, «Исламскому государству» сегодня удается пока что решать проблему с внешними проявлениями кризиса государственности — восстановить институты и обновить контракт между обществом и государством, утвердить свой суверенитет над ограниченной территорией и решить проблему границ. Вместе с тем очевидно и то, что ни одна из этих проблем не решена полностью, и не факт, что может быть решена в рамках выстраиваемой модели.

Так, созданные институты и экономический базис социального контракта при всей своей экзотичности могут быть решением на время «джихада» и постоянной экспансии, однако для поддержания жизнедеятельности нормального государства их придется пересматривать. И здесь, конечно, есть определенная ирония истории, потому что в этом отношении игиловцам придется повторить путь Омейядов и вообще раннеисламской государственности, создание которой именно как государственности, а не как завоевательной политии было связано как раз с прекращением экспансии во времена халифа Абд ал-Малика. В тот раз, как известно, неспособность перестроиться привела в конечном счете к Аббасидской революции и затем к дроблению Халифата.

Точно так же не вполне ясно сегодня практическое решение вопроса о суверенитете — бай'а все же является довольно слабым инструментом его укрепления для частично модернизированных обществ. Понятно, что на первый взгляд властям ИГ сегодня удается контролировать определенную (и довольно большую) территорию, однако насколько глубоко и прочно они ее контролируют, неизвестно. Тем более сомнительно утверждение о суверенитете, учитывая непризнанность государства со стороны мирового сообщества.

Наконец, что касается границ и территориально-административного устройства, то, конечно, сетевые структуры, франчайзинговые системы, внетерриториальность — все это звучит очень романтично. Однако на практике говорить об «Исламском государстве» в собственном смысле слова можно только на сиро-иракской территории, что же до остальных, то там речь идет только об определенном брендировании, под которым каждый раз скрывается уникальная ситуация. Так, например, в Ливии «Исламское государство» в сущности своей представляет удобную форму самопрезентации и консолидации ряда малых племен. Да и единство сиро-иракской зоны тоже вызывает множество сомнений, в том числе из-за иракского доминирования в руководящих структурах ИГ

Наконец, если смотреть на глубинные проблемы государственности, то с их решением у ИГ дело обстоит еще хуже.

Идея единой исламской нации, конечно, поэтична, однако она может быть привлекательной лишь для некоторого количества пассионариев, в основном из западной исламской псевдоуммы23, но она совершенно не учитывает существующих региональных идентичностей, которые в реальных социальных практиках обычно оказываются важнее конфессиональных. Кроме того, что касается собственно сиро-иракского населения, то оно вынуждено присоединиться к ИГ в силу ужасающих условий военного существования и просто отсутствия выбора. Точно так же и молодежь из многих арабских стран вступает в ИГ, руководствуясь не религиозными идеями как таковыми, а из-за разочарованности в собственных государствах. «Здесь нет справедливости, нет свободы, нет будущего» — такие слова можно услышать от молодых людей бедняцких районов Туниса, решивших присоединиться к ИГ, где все это, с их точки зрения, есть. Свобода и справедливость в этом дискурсе понимаются специфически — как отсутствие унижений со стороны государства, как неотчужденность от него.

Таким образом, этим молодым людям представляется, что ИГ дает возможность преодоления общественно-политической фраг- ментированности — его элиты не узурпируют власть, они аутентичны. Однако на практике эта возможность пока что достигается исключительно репрессиями и геноцидом социальных групп, а потребность в развитии, в укреплении суверенитета (если ИГ сохранится и при других «если») и институтов будет диктовать и укрепление репрессивного аппарата, оторванного от общества в еще большей мере, чем в других арабских странах. Так что и с преодолением фрагментированности, очевидно, возникнут проблемы.

Наконец, что касается институтов, то пока что на территории ИГ наблюдается создание институтов власти при полном вакууме институтов гражданских. Такая ситуация может сохраняться исключительно на время войны.

И тем не менее, несмотря на всю очевидную слабость ИГ как проекта государствостроительства, нельзя отрицать того факта, что для определенного числа жителей государств региона он имеет особую привлекательность. По всей видимости, привлекательность эта связана прежде всего не с конфессиональным характером государства как таковым и, конечно, не с жестокостью его политики, а именно с упомянутой выше кажущейся аутентичностью ИГ

Описанная в настоящем исследовании картина выглядит неутешительной: помимо глубокого системного кризиса национальной государственности в арабском мире мы наблюдаем возникновение некоего альтернативного проекта, который, покоясь на религиозных основаниях, не вписывается в современную мирополитическую систему, угрожает существующим государствам и вместе с тем неспособен решить ключевые проблемы местных обществ.

Может ли этот пессимистический тренд в развитии арабского мира быть преодолен? Вероятно, в длительной перспективе, да.

Помимо военно-политического решения проблемы ИГ (в том числе через предложение привлекательной альтернативы иракским суннитам) и реконструкции государственности в сироиракской зоне это потребует от международного сообщества, региональных игроков и самих государств принятия ряда мер. Очевидно, что они должны быть направлены на укрепление и повышение эффективности институтов государственной власти и гражданского общества, гармонизацию элементов традиции и модерна в ценностно-политическом пространстве стран, поэтапную децентрализацию власти при укреплении национального суверенитета, отказ от ревизии существующих границ и т.д.

Очевидна, кроме того, необходимость принятия этих мер не только (и не столько) в уже ослабленных государствах, где главной проблемой становится вообще реконструкция институтов, а в тех странах, которые остаются пока что стабильными и могут претендовать на региональное лидерство.

Опубликовано в "Россия в глобальной политике": http://www.globalaffairs.ru/valday/Bezalternativnaya-khrupkost-sudba-gosudarstva-natcii-v-arabskom-mire-18043

Published in Трибуна

Никогда еще тема Саудовской Аравии не привлекала к себе такого внимания, как во время состоявшегося в начале октября 2017 г. первого в истории двух стран визита в Россию саудовского монарха Сальмана бен Абдель Азиза Аль Сауда. О серьезности намерений короля свидетельствовал состав и численность сопровождавшей его свиты более тысячи человек, включая министров, глав госкорпораций, крупнейших банков и частных фирм. Результатом встреч и переговоров стали десятки соглашений о сотрудничестве и меморандумов о взаимопонимании в самых различных областях. Важнейший политический итог визита договоренность глав России и Саудовской Аравии развивать и укреплять отношения как на двустороннем, так и на региональном и международном уровнях.

Российско-саудовский саммит в Москве можно рассматривать как поворотный пункт в непростой истории двусторонних отношений. Почему это произошло именно сегодня? Ответ на этот вопрос в значительной мере связан с внутренней ситуацией в Королевстве, вставшем на путь радикальных преобразований.

Документом, определившим новое направление и цели социально-политического и даже культурно-нравственного развития, стало «Видение 2030». Эта грандиозная программа всеобъемлющих реформ сразу оказалась в центре общественной жизни, став основополагающим документом и своего рода «дорожной картой», в соответствии с которой власть заявила о намерении строить всю жизнь в Королевстве.

Что же представляет собой «Видение 2030», или, как его официально называют, «Стратегия Королевства Саудовская Аравия 2030»?

Инициатором радикальных преобразований выступил саудовский монарх король Салман бен Абдель Азиз. «С того момента, как я был удостоен чести управлять государством, я поставил своей главной целью комплексное развитие, использование возможностей нашей страны и ее потенциала, имеющихся в ней богатств и ресурсов и даже географического расположения для создания наилучшего будущего для родины и ее сынов на основе уважения шариата, сохранения чистой веры, традиций нашего общества», пишет он во вступлении*.

По сути, «Видение 2030» это продолжение реформ, начатых королем Салманом сразу после восшествия на трон в январе 2015 г. В их числе волевое изменение правил престолонаследия, приведшее к руководству страны поколение внуков короля-основателя Абдель Азиза, сокращение государственных субсидий, решение о введении впервые в истории страны налога на добавленную стоимость (НДС) и акцизов на табак и другие вредные для здоровья товары, а также сокращение правительственных расходов, ограничение темпов роста заработной платы и других видов материального поощрения госслужащих.

Уже эти шаги свидетельствовали об отходе от экономической модели, существовавшей на протяжении нескольких десятилетий и основанной на патерналистских принципах субсидирования государством нереально низких цен на бензин, воду и электроэнергию. По этой причине потери бюджета исчислялись десятками миллиардов долларов.

Весьма серьезный удар по казне Королевства был нанесен в результате сохранявшихся в 20142016 гг. низких цен на нефть: убытки бюджета КСА достигли $97,6 млрд в 2015 г. и $79,2 млрд в 2016-м. В 2017 г. запланировано его сокращение до $52 млрд [1].

Руководство Саудовской Аравии пришло к выводу, что доходы от экспорта нефти уже не могут служить надежной основой устойчивого экономического развития. Результатом осознания этой истины стало указание короля Салмана государственному Совету по экономике и развитию разработать проект реформ.

Главой Совета был и остается сын и единомышленник короля Мухаммед бин Салман*, возглавивший работу по формированию принципиально новой модели развития Королевства.

СУТЬ «ВИДЕНИЯ 2030»

Изложенная в документе стратегия основывается на трех основных направлениях:

формирование динамичного общества как важнейшее условие для создания прочной основы экономического развития («Стратегия Королевства Саудовская Аравия 2030», с. 14);

создание процветающей экономики в качестве «средства для создания благоприятных условий для каждого» (Стратегия.., с. 15);

развитие государственного сектора путем создания «эффективного, прозрачного, подотчетного, инициативного правительства, достигающего высоких результатов» (Стратегия.., с. 15).

Залог успеха стратегии ее авторы видят в международном статусе Саудовской Аравии, являющейся, по их мнению, «сердцем арабского и исламского мира» благодаря находящимся на ее территории святыням в Мекке и Медине. К другим факторам успеха они относят «колоссальный инвестиционный потенциал», а также решимость руководства превратить Королевство «в глобальный торговый узел и врата мира» (Стратегия.., с. 5).

Основной упор сделан на диверсификацию экономики, увеличение производственного потенциала, повышение доли частного сектора в хозяйственной жизни.

Новое, набирающее силу направление добыча и переработка полезных ископаемых. Оно основано на наличии в стране таких природных ресурсов, как бокситы, фосфаты, золото, медь, уран (6%

мировых запасов) и других. Ожидается, что уже к 2020 г. в этом секторе будет создано 90 тыс. новых рабочих мест, а доход достигнет $26 млрд [2].

Наряду с этим, правительство намерено поддерживать другие перспективные отрасли экономики и делать все необходимое для увеличения доли отечественного производителя, проводя политику импортозамещения.

В отличие от предшествовавших десятилетий, когда Королевство было чистым импортером машин и оборудования, принято решение сделать обязательной практикой включение в импортные контракты статьи о налаживании сборочного производства на территории Королевства. Это требование распространяется на все отрасли, включая энергетическую и военно-промышленную.

Поставлена задача удвоить добычу газа и создать общенациональную сеть по его доставке в различные районы страны.

Основные отрасли промышленности, которые подлежат развитию в первую очередь, наряду с горнодобывающей, автомобильная, сталелитейная, алюминиевая, фармацевтическая и туристическая.

Важная роль в Стратегии отводится созданию отечественного военно-промышленного комплекса. С 2014 г. Саудовская Аравия, по данным британской компании IHS Jane’s, стала крупнейшим импортером оружия в мире [3]. Из огромных военных затрат пока только 2% идут отечественному производителю. В этой связи поставлена задача к 2030 г. более 50% военного оборудования производить внутри страны.

Энергичные усилия предполагается продолжить в области развития возобновляемых источников энергии с учетом того, что к 2030 г. потребление электричества в Королевстве увеличится втрое. Предполагается, что уже к 2023 г. до 10% всей потребляемой в стране электроэнергии, т.е. около 10 ГВт, будут вырабатываться на объектах альтернативной энергетики [4].

ПРИВАТИЗАЦИЯ

Одной из важнейших задач в деле преобразования экономики авторы документа считают максимизацию инвестиционного потенциала путем приватизации части государственного сектора для создания новых статей доходов бюджета.

Этим целям, в частности, должна послужить частичная 5%-ная приватизация в 2018 г. национальной нефтегазовой корпорации Saudi Aramco и передача полученных средств Суверенному фонду благосостояния Саудовской Аравии. Предполагается, что благодаря этому он должен стать самым большим в истории инвестиционным фондом с капиталом $2 трлн. Фонд призван оказывать содействие в создании новых стратегически важных секторов, требующих особого финансирования.

* В июне 2017 г. королевским декретом Мухаммед бин Салман назначен на должность наследного принца, сохранив за собой пост министра обороны (прим. авт.).

В соответствии с Программой стратегического трансформирования, компания Saudi Aramco будет превращена в глобальный промышленный конгломерат, который станет обеспечивать индустриализацию страны в целом.

Доля частного сектора в ВВП, составляющая на сегодняшний день 40%, должна быть значительно увеличена. Для этого будут поощряться инновации, конкуренция и устраняться препятствия, в т.ч. и законодательные, мешающие частному сектору играть более важную роль в развитии экономики.

Интересно, что максимизация инвестиционного потенциала предусматривает спонсирование Королевством высокотехнологичных разработок в различных странах мира. Это может представить практический интерес и для российских компаний.

ТРАНЗИТНЫЙ ПОТЕНЦИАЛ

Фактором, способствующим вступлению Саудовской Аравии в новую фазу индустриализации, является ее транзитный потенциал, обусловленный стратегическим положением Королевства на пересечении важнейших торговых путей между Азией, Европой и Африкой в сочетании с обилием энергетических ресурсов и развитой логистикой. И авторы Стратегии намерены им воспользоваться путем создания на территории Королевства регионального логистического центра.

ИНТЕГРАЦИЯ НА РЕГИОНАЛЬНОМ УРОВНЕ

Обладая самой большой экономикой на Ближнем Востоке и ВВП, составляющим 2,4 трлн саудовских риалов ($640 млрд), Саудовская Аравия намерена укреплять двусторонние связи и экономическую интеграцию с другими странами Совета сотрудничества арабских государств Персидского залива (ССАГПЗ). Следует, однако, принять во внимание, что возникший недавно кризис в отношениях между Саудовской Аравией, ОАЭ и Бахрейном с одной стороны, и Катаром с другой, может существенно затормозить интеграционные процессы.

Еще одна инновация создание особых экономических зон в различных районах страны, к которым будет применяться особое законодательство.

Главными задачами в области экономики «Видение 2030» являются:

повышение доли доходов, не связанных с нефтью, с нынешних $43,4 млрд до $266,6 млрд в год;

увеличение доли частного сектора в ВВП с 40% до 65%;

повышение с 40% до 75% доли отечественного капитала в нефтегазовом секторе;

увеличение активов Суверенного фонда Саудовской Аравии с $160 млрд до $1,866 трлн;

наращение доли прямых иностранных инвестиций с 3,8% до среднего мирового показателя 5,7%;

поднятие с 19-го на 15-е место в рейтинге крупнейших экономик мира (Стратегия.., c. 41, 42, 49).

Если правильность поставленных целей не вызывает особых сомнений, то реальность их достижения в поставленные сроки остается под вопросом. Слишком многое зависит от того, насколько гладко и бесконфликтно будут идти реформы внутри страны, и насколько им будет благоприятствовать весьма непростая обстановка как на Ближнем Востоке, так и в мире, в целом. Вместе с тем, авторы оставляют за собой право корректировать темп и содержание реформ, чем, по недавним сообщениям саудовских СМИ, они вскоре намерены воспользоваться.

ВЕРНОСТЬ ИСЛАМСКИМ ПРИНЦИПАМ

В документе особо отмечается, что, как и прежде, для Саудовской Аравии «принципы ислама являются основой для реализации стратегии реформ», а «ценности умеренности, терпимости, совершенства, дисциплины, справедливости и прозрачности послужат фундаментом успеха». Ислам и его учение «остаются стилем жизни, основой всех законов, решений, действий и целей» (Стратегия.., c. 16).

Как следствие этого, Королевство будет и впредь прилагать все усилия, чтобы в полной мере выполнять «почетную обязанность» принимать у себя мусульман со всего мира, приезжающих на хадж и малый хадж умру.

За последние 10 лет число паломников, посещающих святые места в Мекке и Медине, как указывается в документе, утроилось и достигло 8 млн. Королевство обязуется увеличить этот показатель до 15 млн человек к 2020 г. и до 30 млн к 2030 г. (Стратегия.., с. 16, 18).

Тем самым намечается достичь сразу две цели еще более укрепить позиции Королевства как «духовного лидера мусульманского мира» и центра исламской цивилизации и существенно увеличить финансовые поступления в бюджет Королевства.

СОЦИАЛЬНЫЙ СЕКТОР

Несмотря на то, что уровень благосостояния в Саудовской Аравии достаточно высок, в Королевстве есть и непростые социальные проблемы. Самая острая из них безработица, прежде всего среди молодежи, особенно если учесть, что около 70% населения составляют люди до 30 лет. Поэтому судьба преобразований зависит, прежде всего, от того, какую позицию займет большая часть молодежи, удастся ли руководству страны превратить ее в основную движущую силу реформ.

Серьезные резервы кроются и в привлечении к созидательному труду саудовских женщин, большинство из которых остаются сегодня дома. По данным Генерального управления по статистике КСА за вторую половину 2016 г., из 21,5 млн коренного населения Королевства 5,8 млн саудовских женщин старше 15-ти лет все еще оставались незанятыми [5].

Согласно «Видению 2030», ключом к скорейшему решению проблем занятости должно стать малое и среднее предпринимательство, развитию которого руководство страны намерено оказывать всяческую поддержку финансовую, юридическую и административную.

Наиболее важными целями к 2030 г. в социальной области считаются:

снижение уровня безработицы с 11,6% до 7%;

увеличение вклада малых и средних предприятий в ВВП с 20% до 35%;

увеличение количества женщин на рынке труда с 22% до 30%;

повышение средней продолжительности жизни с нынешних 74 до 80 лет (Стратегия.., с. 35).

ИЗМЕНИТЬ ОБЩЕСТВЕННОЕ СОЗНАНИЕ

Следует отметить, что, к чести его авторов, «Видение 2030» не сводится к одним лишь экономическим аспектам, но учитывает специфику и охватывает практически все стороны жизни саудовского общества. Авторы отдают себе отчет в том, что невозможно изменить устаревшую экономическую модель, не меняя одновременно психологию и менталитет людей, их жизненный уклад, и даже чувство времени. Они понимают, что население должно не только принять реформы, но и активно участвовать в их осуществлении.

Об этом свидетельствуют разделы, посвященные изменениям национального самосознания, воспитания нации в духе патриотизма.

«Сегодня, когда мы столкнулись с новыми проблемами и вызовами, говорится в документе, требуется выполнение новых функций, и требуются люди, способные принять на себя ответственность... Каждый из нас лично отвечает за свое будущее. ... Мы будем совершенствоваться и работать над собой, чтобы стать независимыми и активными членами общества...» (Стратегия.., с. 56-57).

Надо, однако, признать, что эти призывы настолько актуальны, насколько и трудновыполнимы, особенно, если принять во внимание, как тернист путь, который предстоит пройти саудовскому обществу, привыкшему жить по другим «практикам».

ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА НА СЛУЖБЕ «ВИДЕНИЯ 2030»

На службу реформам поставлена и внешняя политика. Тем более что развивать экономику правительство Саудовской Аравии намеревается на основе самых передовых технологий наиболее развитых стран, прежде всего, США.

Эр-Рияд и Вашингтон договорились разработать конкретные программы для максимально полного использования возможностей, появившихся в связи с реализацией «Видения 2030». Во время визита Дональда Трампа в Саудовскую

Аравию 20-21 мая 2017 г. было объявлено, что в ближайшие годы общая сумма инвестиций в проекты в обеих странах должна составить $380 млрд. При этом Саудовская Аравия выразила готовность вложить в американскую экономику около $40 млрд [7].

Результативным оказалось и официальное турне короля Салмана в марте 2017 г. в Малайзию, Индонезию, Японию и Китай. Подписанные в ходе визитов соглашения предусматривают более глубокое вовлечение Саудовской Аравии в нефтепереработку и нефтехимию в регионе АТР. Помимо всего прочего, это может положительно сказаться при оценке капитализации Saudi Aramco во время предстоящего в 2018 г. самого крупного в мире IPO.

Наиболее продуктивным стал визит короля в Китай, являющийся крупнейшим торгово-экономическим партнером Саудовской Аравии. В 2016 г. товарооборот между двумя странами составил $42,36 млрд (Arab News, 08.03.2017). Подписанные контракты на сумму около $65 млрд предусматривают строительство энергетических, нефтеперерабатывающих, нефтехимических, производственных и других объектов в обеих странах [8].

Что касается России, то объем торгово-экономических связей между нашими странами пока несопоставим с объемами связей КСА с США и Китаем. Перспективы взрывного развития отношений РФ-КСА эксперты связывают с состоявшимся в октябре 2017 г. визитом короля Салмана в Россию. Между тем, востребованность курса на укрепление связей с РФ подтвердили результаты недавнего опроса, проведенного агентством ASDA’A Burson-Marsteller. Они показали, что в глазах саудовской молодежи Россия заняла место США в качестве главного союзника Саудовской Аравии на мировой арене: в 2017 г. симпатии к России, по сравнению с 2016 г., выросли на 12% с 9% до 21%, тогда как численность тех, кто таковым считает США, сократилась на 8% с 25% до 17% [9] (The 9th annual ASDA’A Burson-Marsteller Arab Youth Survey 2017. Top 10 Findings).

РЕАКЦИЯ ОБЩЕСТВА И ЭКСПЕРТОВ

Обнародованное год назад «Видение 2030» всколыхнуло общество, породив у людей надежды на более активную, насыщенную позитивными сдвигами жизнь, а у незанятой молодежи и женщин на получение рабочих мест и достойный заработок.

За рубежом позитивную оценку реформам не раз давал Международный валютный фонд, назвавший их в начале мая 2017 г. «мудрыми» [10].

Приветствовали «Видение 2030» и большинство аналитиков, выразивших надежду, что реформы сделают саудовскую экономику более динамичной в долгосрочной перспективе. Некоторые из них даже пришли к мнению, что если план либерализации будет успешно осуществлен в ближайшие 5-10 лет, то падение цен на нефть можно будет рассматривать как «скрытое благословение для Саудовской Аравии».

Вместе с тем, ряд экспертов задаются вопросом захочет ли и сможет ли консервативно настроенное и привыкшее к комфорту саудовское общество отказаться от спокойной жизни «в стиле рантье» и привыкать к суровым условиям повседневной конкурентной борьбы за различные блага?

Некоторые критики реформ на Западе, которые совсем недавно обвиняли Королевство в консерватизме, теперь предрекают неизбежный крах реформ. Сравнивая преобразования в Саудовской Аравии с экономическими реформами шаха Ирана 1970-х гг., они подчеркивают, что именно «маниакальное стремление шаха к повышению экономического роста и модернизации обернулось дестабилизацией ситуации в стране и нарастанием недовольства населения... что и стало причиной его свержения [11]. Главной причиной свержения шаха стали его «неосведомленность, высокомерие», считает писатель и специалист по Ближнему Востоку Патрик Кокберн. В результате, пишет он, «шах сам спилил сук, на котором сидел» [11].

РЕАЛЬНЫЕ РИСКИ

А действительно, не станет ли «Видение 2030» той пилой, которой власти «спилят сук, на котором держится саудовская монархия»?

Для подобных рассуждений есть основания. Ведь авторы «Видения» пытаются совместить трудносовместимое: «быть примером преобразований» с одной стороны, и «сохранить верность традициям» с другой. Попытка властей побудить население отказаться от привычных благ, обеспеченных доходами от нефти, и, засучив рукава, упорным трудом зарабатывать «хлеб насущный», действительно, связана с серьезным риском вызвать недовольство в обществе. В первую очередь, это касается 70% трудоспособного мужского населения, работающего в госсекторе и госаппарате, численность которого подлежит сокращению [11]. Но именно госсектор и его сотрудники во все времена составляли опору власти. И сокращение их численности серьезный фактор риска для нее самой.

И все-таки ставить на одну доску нынешних саудовских руководителей с Мухаммедом Резой Пехлеви вряд ли реалистично. В отличие от шаха Ирана, авторов «Видения 2030» нельзя упрекнуть в «неосведомленности и высокомерии», т.к. их Стратегия носит сбалансированный и прагматичный характер. Они не только не игнорируют народ, но и ставят участие подданных во главу угла проекта не просто поддержка, а самое активное участие народных масс в реформах рассматривается ими как важнейшее условие успеха. Хотя, как утверждают некоторые эксперты, и шах был не чужд подобных рассуждений.

Взятый в новой Стратегии курс на сокращение численности экспатов и их замещение местными сотрудниками также связан с риском нарушить функционирование устоявшейся экономической модели. Но и на этом важнейшем направлении «Видением 2030» предусмотрен комплекс мер, направленных на недопущение взрыва и обеспечение роста занятости коренного населения. Речь идет об открытии новых центров профессиональной подготовки, поддержке малых и средних предприятий, развитии таких сфер, как туризм, спорт, индустрия развлечений, которые могут обеспечить быстрый прирост новых рабочих мест. Можно сказать, что саудовское руководство усвоило уроки исламской революции в Иране и многое делает, чтобы избежать их повторения.

РЕФОРМЫ И МУСУЛЬМАНСКОЕ ДУХОВЕНСТВО

Нельзя не учитывать и позицию влиятельного мусульманского духовенства, которое обычно выступает с консервативных позиций и не поддерживает инновации.

Вряд ли можно рассчитывать, что духовенство с радостью поддержит, например, намерение властей шире привлекать женщин к участию в трудовой деятельности или открытие в Эр-Рияде здания Оперы с учетом, что в религиозных кругах любые развлечения считаются «порочным занятием».

Пока нет ответа на важный вопрос, не нарушит ли возникающая напряженность вековой союз между правящей династией и мусульманским духовенством, благодаря которому стране удавалось сохранять единство даже в самые сложные времена? Тем не менее, принц Мухаммед бин Салман убежден, что «эра крайнего религиозного экстремизма осталась в прошлом» [12].

Преобразования внутри саудовского королевства имеют и международное измерение. Ведь модернизация страны неизбежно означает ограничение влияния мусульманского духовенства на умы людей, уменьшение возможности распространения религиозного экстремизма, радикальных взглядов и ксенофобии. Одним из результатов этого курса должна стать секуляризация внешней политики, а, следовательно, и снижение террористической активности на Ближнем Востоке и за его пределами.

Кроме того, «Видение 2030» открывает широкие возможности для сотрудничества Королевства с другими странами, чем должна воспользоваться и Россия.

ИТОГИ ПЕРВОГО ГОДА РЕФОРМ

Принимая во внимание все сложности, с которыми связана реализация проекта, уже сам факт того, что реформы продолжаются более года, можно считать успехом.

Внушают оптимизм и результаты опроса общественного мнения в Королевстве. Подавляющее большинство 92% саудовской молодежи считают, что руководство ведет страну в правильном направлении таковы результаты уже упоминавшегося опроса Arab Youth Survey 2017 [9].

Позитивную оценку ходу преобразований и лично принцу Мухаммеду дают зарубежные политические деятели и СМИ. «Два года его деятельности в качестве катализатора преобразований, пишет посетивший Королевство в апреле 2017 г. обозреватель газеты Washington Post Dэвид Игнатиус, позволили ему завоевать доверие и продвинуть вперед повестку дня социально-экономических реформ. Изменения пользуются растущей популярностью в этой молодой, пришедшей в движение стране» [12].

Думается, что важный фактор успеха заключается в том, что преобразования проводятся именно принцем Мухаммедом бин Салманом, который является частью и олицетворением нового поколения 30-летних, составляющего основу саудовского общества.

***
Модернизация экономики и общества это единственный путь превращения Королевства в полноправного члена международного сообщества, пользующегося его уважением и не подвергающегося обвинениям в приверженности «средневековым догмам», консерватизме и нарушениях прав человека.

Список литературы / References

1. Arab News, 22.12.2016.
2. Arab News, 03.06.2016.
3. Коммерсантъ (Kommersant) (In Russ.), 10.03.2015. 4. Arafnews, 12.05.2017.
5. Arab News, 09.06.2016.

6. Okaz, 05.05.2017.

7. Arab News, 21.05.2017.
8. Arab News, 22.03.2017.
9. Survey: Saudi youth very optimistic about future //

Saudi Gazette, 04.05.2017.
10. Asharq Al-awsat, 18.05.2017.
11. Cм.: Алистер Крук. Программа «Видение-2030». Готова ли Саудовская Аравия к экономическому краху монархии? // Публикация МДК «Валдай». 23.06.2017. (Alister Krook. Programme “Vision-2030” // MDC “Valdai“ Publication. 23.06.2017) (In Russ.)

12. Arab News, 22.04.2017.

Статья опубликована в журнале "Африка и Азия сегодня" №11 2017

Published in Трибуна

Обеспечит ли всеобщая федерализация успешный выход из кризиса региону, не перестающему удивлять мир? Возможно, это случится. Но не будем преуменьшать те риски, которые несёт с собой коренное изменение конфигурации государственного устройства, особенно в условиях традиционного противостояния юнионизма и партикуляризма, исламизма и секуляризма.

Призрак федерализма бродит по Ближнему Востоку. На политическом горизонте появляется всё больше проектов федерализации, в которой их внешние и внутренние авторы видят возможность выбраться из клоаки всеобщей конфликтности, в которую втягивается всё больше стран и областей. Йемен, где число проектов подобного рода уже перевалило за десяток; Сирия, вокруг которой разворачивается энергичная борьба за новую конституцию, где не участвует только ленивый; Ирак, где курды недавно показали шаткость грани, отделяющей федерализм от сецессии; Ливия, где децентрализация представляется для многих единственным шансом прекратить разновластие и хаос. Наиболее смелые замыслы касаются Турции, Саудовской Аравии и даже Марокко. Одну страну – Судан – вообще расчленили, но и это не решило острейшие внутренние проблемы тех двух государств, которые были созданы на месте прежнего единого. Энтузиазм, с которым внешние акторы, в том числе те, кто плохо представляет себе, где находится та или страна, и составившие себе о ней представление из туристских справочников (хотя с возвращением туризма в регион, вероятно, придётся повременить), принялись чертить новые границы, позволяет заподозрить их в честолюбивом стремлении вкусить славы знаменитых апологетов колониализма англичанина Марка Сайкса и француза Франсуа Жоржа-Пико, чьи имена, навеки спарившись, вошли в историю. Увы, со знаком минус.

Сонм политологов давно вещает о смерти панарабского национализма. Да, разного рода юнионистские проекты на фоне всеобщей партикуляризации вроде бы сегодня не в моде, но как может исчезнуть национализм, который часто лишь меняет личину? Король умер, да здравствует король! Ведь именно арабский национализм, а вовсе не сладкая парочка – Сайкс-Пико, породил ту систему государств, которая до сих пор существовала на Ближнем Востоке, но недавно дала постоянно расширяющуюся трещину, не выдержав испытания глобализацией. И даже новое покушение на святое святых, предпринятое в этот раз чудаковатым лидером крупнейшей мировой державы, – на арабский характер Восточного Иерусалима – уже не так сильно, как можно было предполагать, консолидирует арабов, да и мусульман, в борьбе против страшной угрозы утраты контроля над святыней. Уверен, что национализм не только не сгинул, но готовится к возрождению, хотя и может принять новые формы. Более того, пока значительная часть местного социума будет видеть в разного рода объединительных проектах способ к избавлению от губительных для народов внутренних конфликтов, разъедающих их идентичность, эти проекты останутся непотопляемыми. Будем, однако, надеяться, что уходит в небытие извращённо-джихадистская версия исламистского объединительного проекта после ликвидации его территориальной базы в Сирии и Ираке. Что же касается другой радикальной версии панисламистского проекта – «братско-мусульманской», то слухи о её смерти могут оказаться преувеличенными.

Но обеспечит ли всеобщая федерализация успешный выход из кризиса не перестающему удивлять мир региону или хотя бы тем находящимся в нём государствам, которые стали относить к числу провалившихся? Возможно, это случится. Но не будем преуменьшать те риски, которые несёт с собой коренное изменение конфигурации государственного устройства любой страны, особенно в условиях традиционного противостояния юнионизма и партикуляризма, исламизма и секуляризма. Так или иначе, подобная перестройка должна тщательно готовиться, выверяться во всех деталях, опираться на квалифицированное экспертное знание. И – самое главное – она должна получить поддержку населения.

Статья опубликована в клубе "Валдай": http://ru.valdaiclub.com/a/highlights/yashchik-pandory-federalizatsii/

Фото: Bilal Hussein/AP

Published in Трибуна

В столице Йемена Сане 29 ноября 2017 г. начались прямые столкновения между бывшими тактическими союзниками — боевыми формированиями хуситов и сторонниками экс-президента (1978–2012 гг.) Али Абдаллы Салеха. 2 декабря, после тяжелых боев в столичных кварталах и пригородах с применением гранатометов и артиллерии, последний объявил о разрыве союза с силами хуситов, движением Ансаралла, возглавляемых Абд аль-Маликом аль-Хуси. Уже через два дня было объявлено об атаке хуситами кортежа А. Салеха по дороге из столицы и его убийстве вместе с несколькими соратниками.

Имея своим союзником такого опытного игрока, как А. Салех, хуситы должны были быть готовы, что он продолжит свою игру — и в самый неподходящий для них момент.

Этот бывший странный союз

Али Абдалла Салех, сам выходец из общины мусульман-зейдитов, еще с 2004 г. вел борьбу с повстанцами-хуситами из северной горной йеменской провинции Саада. После покушения на него в июне 2011 г. и до возвращения в страну в сентябре он находился на реабилитации в Саудовской Аравии, а 23 ноября в Эр-Рияде же подписал предложенный ССАГПЗ план передачи власти в обмен на гарантии личной безопасности. Но то, что происходило впоследствии, порождало недоумение и питало подозрения в сложной многоплановой игре, которую стал вести экс-президент в стремлении не выпускать-таки власть из своих рук окончательно. Когда хуситы заняли 21 сентября 2014 г. столицу Йемена, почти не встретив сопротивления, многие заговорили о лояльности ключевых йеменских командиров А. Салеху, который оказался каким-то образом заинтересован в победном марше хуситов по своей стране

 

Действительно, с течением времени стало ясно, что странный альянс бывших противников состоялся. Тем не менее А. Салех продолжал находиться под подозрением своих тактических партнеров — хуситов. Они хорошо помнили о договоре о закреплении границ с КСА от 12 июня 2000 г. (прежнее соглашение было подписано за 66 лет до того), который обеспечил А. Салеху колоссальный политико-финансовый успех в соперничестве за благосклонность саудитов, в частности с исламистской партией Ислах, а также напрямую затронул территориальные интересы хуситов.

Имея своим союзником такого опытного игрока, как А. Салех, хуситы должны были быть готовы, что он продолжит свою игру — и в самый неподходящий для них момент. Впрочем, не исключена вероятность того, что пришло время экс-президенту заплатить саудитам по каким-то счетам. Возможно, поэтому он выступил со всеми имеющимися у его сторонников силами против хуситов в самой йеменской столице. 

И снова — саудовские лидерские амбиции

Предыдущим поводом для негодования королевского дома был запуск ракеты с территорий, контролируемых движением Ансаралла, в направлении Эр-Рияда (4 ноября), и эта атака очень встревожила саудовцев и породила множество мнений. В связи с этим инцидентом можно вспомнить одну из статей резолюции СБ ООН 2216 от 14 апреля 2015 г., в которой содержится требование, «чтобы хуситы незамедлительно и безоговорочно <...> вывели свои силы из всех районов, которые были захвачены ими, в том числе из столицы — Саны, <...> воздерживались от любых провокаций или угроз в адрес соседних государств, в том числе через посредство приобретения ракет класса “земля-земля” и накопления запасов оружия на любой территории, граничащей с территорией соседнего государства». Тот факт, правда, что Саудовская Аравия к моменту подписания резолюции уже три недели бомбила Йемен (с 25 марта) в документе отражен не был.

Через месяц после убийства А. Салеха саудиты могут усилить «южный трек» противостояния Ирану.

Очевидно, что направленная в ноябре 2017 г. на столицу Королевства ракета хуситов дала в руки саудитов дополнительный аргумент, чтобы с негодованием требовать выполнения резолюции Совета Безопасности. Тогда это событие, кроме всего прочего, легло в основу обострения риторики саудитов в отношении иранской «прокси», «Хезболлы» в Ливане, и давления на эту организацию через ливанского премьера, саудовского гражданина Саада аль-Харири.

Через месяц после убийства А. Салеха саудиты могут усилить «южный трек» противостояния Ирану. И уже через активизацию военного давления на другую (по их мнению) иранскую «прокси» — Ансараллу.

Впрочем, весьма вероятно, что упрощенная трактовка оси регионального якобы шиито-суннитского противостояния не проясняет сути происходящего. Представляется, что немаловажным (или даже центральным, хотя и не столь очевидным) фактором остается соперничество за статус самой могущественной в финансовом отношении арабской страны Залива.

Соперничество в Заливе

В свое время клуб, подобный ССАГПЗ, пытались создать такие страны, как Ирак, Египет, Иордания и Йемен. По соглашению, принятому в Багдаде 16 февраля 1989 г., был создан Совет арабского сотрудничества со штаб-квартирой в Аммане. Правила того клуба, который, правда, потерпел крах уже через два года — в результате антииракской кампании в период войны в Заливе, — должны были стать совсем другими. А фактически закрытый для других Совет сотрудничества (ССАГПЗ включает Бахрейн, Катар, Кувейт, Эмираты, Оман и Саудовскую Аравию), действующий и по сей день, по-видимому, не испытывает неудобства от абсолютного отсутствия идеологии. Наоборот, этот клуб монархических режимов, как правило, демонстрирует, по выражению одного классика американской философии, «преданность преданности» (loyalty to loyalty).

Внутреннюю сплоченность этого проекта (ССАГПЗ) можно ставить под сомнение по многим причинам, но его жизнеспособность бесспорна, поскольку основана на экспортно-финансовых возможностях его членов. Жесткость внутренней конкуренции проявляется только в показательных акциях вроде недавнего «катарского кризиса», но реальная борьба, похоже, идет между другими двумя богатейшими членами — правящими домами КСА и ОАЭ (ведущими происхождение, кстати, от разных племен, что в Аравии имеет большое значение).

Саудиты уже более двух с половиной лет бомбят соседнюю страну, фактически закрыв ее в экономической изоляции, в то время как, по сведениям экспертов ООН, предоставленным на заседание СБ 5 декабря 2017 г., число голодающих в Йемене достигло 8 млн человек, а подозрений на холеру выявлено до 970 тыс. Тем временем месячный запас продовольствия находился в тот момент на семи грузовых судах в акваториях портов Ходейды и Ас-Салифа, однако войти в порты они не могли.

Тяжесть гуманитарной ситуации выгодно оттеняет усилия, которые прилагают Эмираты для расширения своего влияния в южнойеменских мухафазах (областях) — Махре, Хадрамауте, Шабве и на архипелаге Сокотра. Телекоммуникационная связь, поставки продовольствия, строительство дорог и другие элементы инфраструктуры предоставляются на средства ОАЭ. Чаяния сторонников отделения юга Йемена, тем самым, естественным образом связываются с этой страной.

Так что, возможно, Иран и разыгрывает «йеменскую карту», пытаясь перенести опыт «Сопротивления» «Хезболлы» на почву Ансараллы. Но более прозрачным представляется соперничество (кстати, межсуннитское) совсем по другой оси. Убийство такой значимой когда-то для Аравии фигуры, как А. Салех (а также ряда его родственников и сподвижников), может послужить основанием для ужесточения действий Саудовской Аравии в Йемене. И в плане противостояния с ОАЭ оно дает повод не просто усилить давление на хуситов, но, главное, помешать эмиратской ползучей экспансии в южнойеменских областях.

Все указывает на то, что и йеменская война, и параллельные ей социально-политические процессы в этой стране не исчерпываются геополитическими и военно-стратегическими факторами, не говоря уже о религиозно-конфессиональном.

Пока неизвестно, действительно ли запасы разведанных нефтяных месторождений в Йемене на исходе. Неизвестно также имеют ли под собой почву предположения о якобы богатейших нефтеносных полях на территории страны, для разработки которых нужны как минимум два условия — стабильный юридический статус территорий и безопасность инвестиций. Но все указывает на то, что и йеменская война, и параллельные ей социально-политические процессы в этой стране не исчерпываются геополитическими и военно-стратегическими факторами, не говоря уже о религиозно-конфессиональном. Видимо, имеет смысл искать «кому выгодно», и это в буквальном смысле.

Статья опубликована в РСМД: http://russiancouncil.ru/analytics-and-comments/analytics/blizhniy-vostok-na-novom-vitke-eskalatsii-voyny-v-yemene/

Фото: REUTERS/Mohamed al-Sayaghi

Published in Трибуна

Автор: Николай Сурков

Москва и Эр-Рияд позитивно оценили состоявшийся на прошлой неделе визит короля Салмана бин Абдель Азиза аль-Сауда в Россию и заявили о новом уровне двусторонних отношений. Министр иностранных дел Королевства Саудовская Аравия (КСА) Адель аль-Джубейр в интервью «Известиям» подвел итоги переговоров, а также рассказал о будущем военного сотрудничества двух стран и отношении Эр-Рияда к экстремистам на Северном Кавказе.

— Господин министр, как вы оцениваете итоги визита короля Салмана в Россию?

— Его величество провел очень продуктивные переговоры с президентом и премьер-министром России. Наши страны решили вывести отношения на новый уровень. Наша торговля не соответствует масштабам наших экономик, и мы хотим это изменить. Ранее в этом году мы заключили историческое соглашение о стабилизации нефтяных рынков, которое выгодно обоим государствам. Будет развиваться экономическое и инвестиционное сотрудничество.

Мы одинаково подходим ко многим вопросам мироустройства. Обе страны заинтересованы в уважении международного права, соблюдении принципов суверенитета и невмешательства во внутренние дела. Мы не хотим эрозии национального государства. Мы не хотим, чтобы миром правили негосударственные организации. Обе страны противятся попыткам навязывания чуждых ценностей.

Есть целый ряд вызовов, с которыми мы можем справиться, работая сообща. Это палестино-израильский конфликт, сирийский кризис, Ирак, Йемен, Ливия.

Обе страны борются с экстремизмом и терроризмом. И у нас, и у вас есть граждане, которые сражаются на стороне ИГ (организация запрещена в России. — «Известия») в Сирии. Это угроза для обеих стран. Мы теперь будем не просто консультироваться по политическим вопросам. Мы будем теперь сотрудничать в вопросах обеспечения безопасности. Также появится военное измерение, согласованы поставки вооружений.

Обязательно будет налажен культурный обмен и сотрудничество в области образования. К нам приедут с гастролями Большой театр и ваши музыканты. Мы намерены приглашать российских студентов в КСА и направим своих молодых людей на учебу в Россию.

— Среди ряда экспертов в России есть мнение, что фонды из Персидского залива спонсировали боевиков на Кавказе. Как это сочетается с вашими словами о борьбе с экстремизмом и терроризмом?

— Есть проблема восприятия нашей страны. Люди вспоминают поддержку нами моджахедов в Афганистане и вспоминают 1990-е. Но с тех пор всё изменилось. Мы сами стали мишенью для экстремистов. Мы на передовой борьбы с экстремизмом и терроризмом.

Саудовская Аравия строго придерживается политики нулевой терпимости в отношении экстремистов. Мы не позволяем никому финансировать разжигание ненависти, выступаем против укрывания террористов, не позволяем нашим благотворительным фондам работать за рубежом и переводить деньги за границу. Мы закрываем организации, которые вольно или невольно помогали экстремистам. Если у какой-либо страны есть информация об участии саудовских граждан в экстремистской деятельности, ей достаточно сообщить нам, и мы положим этому конец. Мы всегда говорим мусульманам в других странах, что они должны уважать законы своей страны, если их права не нарушаются. Король Абдалла, еще будучи наследным принцем, посещал РФ в 2003 году, и когда его спросили про чеченских боевиков, он однозначно назвал их террористами. Мы также готовы делиться своим опытом противодействия экстремистской идеологии.

— В предыдущие годы действия России в Сирии подвергались критике со стороны Эр-Рияда. Можно ли сказать, что сейчас отношение изменилось?

— Россия — важный игрок на мировой и региональной арене. Она может сыграть положительную роль на Ближнем Востоке. Мы выступаем за совместную работу по борьбе с существующими вызовами. Политически наши позиции ближе, чем многие думают. Оба наших государства добиваются урегулирования палестино-израильского конфликта на основе принципа «два государства для двух народов», в Сирии мы ищем политическое решение и руководствуемся резолюцией СБ ООН 2254, мы хотим сохранить единство Ирака и помогаем правительству этой страны в борьбе с террористами, для Йемена мы поддерживаем решение на основе инициативы Совета сотрудничества, в Ливии мы сообща поддерживаем усилия ООН по налаживанию диалога между всеми сторонами.

— Готово ли КСА сотрудничать с РФ в рамках астанинской платформы?

— Мы поддерживаем переговоры в Астане. Они были нужны, чтобы усадить за стол переговоров сирийские власти и вооруженные оппозиционные группировки, чтобы добиться прекращения огня и создать зоны деэскалации. Но это не политический процесс. Он идет в Женеве при участии Стаффана де Мистуры. Эти две платформы дополняют друг друга.

— Какие перспективы для сотрудничества по Ливии? Как в Эр-Рияде относятся к тому, что Москва работает в том числе с Халифой Хафтаром?

— Мы относимся к нему с симпатией, так как он борется с террористами и экстремистами. И играет важную роль в восстановлении стабильности в Ливии. Но мы также считаем, что лидеры всех ливийских групп должны быть привлечены к урегулированию. Прекращение поддержки Катаром экстремистов в Ливии очень способствовало прогрессу мирных переговоров. Мы рассчитываем, что стороны в ближайшие месяцы смогут подписать «дорожную карту» урегулирования, и активно поддерживаем усилия международных посредников.

— Вы упоминали военное сотрудничество между РФ и КСА. Расскажите подробнее.

— Оно будет развиваться. После подписания соглашений о военных закупках взаимодействие усилится, и оно будет носить долгосрочный характер. В России уже учатся саудовские офицеры. Еще десять лет назад о таком не приходилось и думать.

— Саудовская Аравия сейчас стала де-факто лидером арабского мира. Но как она сама видит свою роль в регионе?

— Мы всегда выступали за сохранение статус-кво. У нас нет территориальных амбиций. Нам просто нужны стабильность и безопасность в регионе. Однако в последние годы в нем стал возникать вакуум, который заполнили силы зла. Вдоль наших границ возникло множество кризисов. Если ничего не делать, мы сами пострадаем. Нам пришлось взять на себя роль лидера, проявить инициативу, чтобы снизить напряженность, защитить свои интересы и своих союзников. Но нас в первую очередь интересует развитие собственной страны, а не внешнеполитические амбиции.

— Какую роль в отношениях РФ и КСА будет играть экономика?

— Уже подписано более десяти соглашений об экономическом сотрудничестве, создана межправительственная комиссия. Скоро в РФ прибудет наша торговая делегация. Учрежден инвестиционный фонд объемом $10 млрд. Уже вложено $2,1 млрд. Это не просто меморандумы, а реальные инвестиции. Мы приобрели акции российских фирм. Вашим компаниям будет открыт доступ на рынок КСА. Налажено взаимодействие между крупнейшими компаниями обеих стран. Всё это закладывает прочную основу для развития отношений.

Интервью опубликовано в издании Известия: https://iz.ru/655707/nikolai-surkov/adel-al-dzhubeir-politicheski-nashi-pozitcii-blizhe-chem-mnogie-dumaiut

Фото: ТАСС/Михаил Метцель

Published in Интервью

Андрей Глебович Бакланов - Чрезвычайный и полномочный посол России в Саудовской Аравии с 2000 по 2005 год.

Мы с большой надеждой ждем реализации договоренностей о визите короля Саудовской Аравии в Российскую Федерацию и испытываем определенные надежды по следующим направлениям:

Первое – мы ожидаем, что первый визит такого уровня, переговоры на высшем уровне и тот опыт, который мы получили в последние годы, могут дать толчок к установлению более стабильных отношений между нашими странами. Истоки наших отношений были успешны, потому что Советский Союз в свое время первый признал государство Саудов на территории нынешней Саудовской Аравии. И в первые годы мы очень успешно налаживали наше торгово-экономическое, политическое сотрудничество. Но, к сожалению, потом, начиная со второй половины тридцатых годов, получился циклический механизм развития наших связей. То они выправлялись и становились активными, то, к сожалению, снова затухали, поскольку различного рода региональные и международные проблемы не давали возможности сторонам сотрудничать так, как это следовало бы исходя из наших национальных интересов. В течение многих лет, до 1990-1991 года, отношения вообще были заморожены. Сейчас задача номер один заключается в том, чтобы придать нашим отношениям стабильный характер, который не зависел бы от взрывных ситуаций, которые происходят на Ближнем Востоке и в мире, по которым иногда позиции Эр-Рияда и Москвы не сходятся (и это вполне естественно). Но у нас есть повестка для, которая существенно влияет на жизнь людей и в Саудовской Аравии, и в Российской Федерации. Это, прежде всего, вопросы связанные с ценами на нефть. И очень отрадно, что последние полтора года мы наблюдаем нечто новое в нашем взаимодействии – это переход к очень эффективному прямому диалогу по вопросам ценообразования. Фактически мы стали лидерами в той системе переговорного процесса по ценовой планке на нефть, которая возникла по формуле ОПЕК + независимые нефтепроизводители. И основные импульсы этого процесса сейчас идут из двух столиц – Эр-Рияда и Москвы. Это очень перспективный процесс и мы хотели бы, чтобы он привел к тому, чтобы из разовых договоренностей, которые в последнее время были достигнуты и которые показали свою определенную эффективность, мы перешли еще к более эффективной формуле – это создание прогнозируемой системы рынка на нефть. И это вполне возможно. Такие предложения имеются и сторонам их надо реализовать. В основе, я думаю, должно быть сотрудничество между двумя нефтяными гигантами – Саудовской Аравией и Российской Федерацией.

Второе, что я хотел бы отметить, - это необходимость нашего сотрудничества по прорывным технологиям XXI века. Исходя из возможностей сторон и соглашений, которые мы заключили еще в 2003 году, по линии научного и научно-технического сотрудничества, мы могли бы совместно заняться изысканиями по тем направлениям, в которых наши интересы наиболее близки. Это нефтехимия, спутники связи и ряд других вопросов, где у нас имеются определенные заготовки, которые должны перейти в более масштабную плоскость.

Я думаю, что в ходе переговоров нам удастся если не сблизить позиции, то хотя бы договориться по тому, как мы могли бы себя позиционировать в тех кризисах, которые пока еще существуют на Ближнем Востоке – это сирийский, йеменский и ряд других кризисов. Не мы инициировали создание этих конфликтных и кризисных ситуаций. Я думаю, что мы должны, во-первых, пытаться стабилизировать обстановку в этих странах и ближневосточном регионе в целом, а, во-вторых, научиться делать так, что даже если между нами есть каике-то разночтения, то чтобы они не отражались на нормальном функционировании нашего двустороннего сотрудничества по нефти, газу, энергоносителям, в целом по нашему техническому взаимодействию, по взаимодействию между учеными и культурному сотрудничеству. То есть чтобы двусторонний трек в минимальной степени зависел от взрывных ситуаций, которые неизбежно возникают на Ближнем Востоке. Если нам удастся это сделать, это станет новым типом прагматичных взаимоотношений. И мы хотели бы попытаться первыми построить с Саудовской Аравией такой тип взаимоотношений XXI века – прагматичные, разумные, с прицелом на максимальное использование потенциала двух стран для повышения жизненного уровня народов Саудовской Аравии и Российской Федерации.

Фото: Russia Today

Published in Трибуна

Начинающийся 5-го октября первый в истории государственный визит в Москву главы правящей в саудовском королевстве династии – короля Сальмана Абдель Азиза Аль Сауда – знаменательное и во многих отношениях историческое событие. Ему предстоит стать важной вехой на весьма непростом пути развития двусторонних отношений, ведущих отсчет еще с XIX века.  После того как в 1926 году Советский Союз первым среди мировых держав признал новое государство на Аравийском полуострове, отношения между нашими странами знали как взлеты, так и длительные периоды отчуждения в годы «холодной войны» прошлого века и недавно – с 2011 по 2015 год.

Первый шаг на пути к сближению был сделан в сентябре 2003 года во время визита в Москву тогдашнего наследного принца Абдаллы. Он ознаменовался подписанием целого ряда двусторонних соглашений. Одним из важнейшим было соглашение о сотрудничестве в области нефти и газа. Его результатом стало появление на саудовском рынке двух крупных российских компаний – НК «Лукойл» ОАО «Стройтрансгаз». Несмотря на все трудности, связанные с выходом на совершенно новый рынок, обе компании добились успеха – «Лукойл» обнаружил месторождение газового конденсата, а «Стройтрансгаз» успешно осуществил проект строительства нефтепровода «Шейба – Абкейк», получив высшую оценку заказчика – Saudi Aramco.

Однако последовавшее за этим позитивное развитие двусторонних отношений было прервано в 2011 году конфликтом в Сирии, в котором наши страны заняли противоположные позиции. После прихода к власти в январе 2015 года короля Сальмана и встречи в Санкт-Петербурге его сына – тогда преемника наследного принца Мухаммеда бин Сальмана с российским лидером в июне того же года завершился четырехлетний период отсутствия всяких отношений. Достигнутые договоренности были восприняты как позитивный ответ королевства на неоднократные призывы России к развитию экономического и инвестиционного сотрудничества с КСА вне зависимости от внешнеполитических разногласий.

На той же встрече в июне 2015 года глава РФ направил приглашение королю Салману посетить Россию, которое было принято. Но и после этого сроки визита несколько раз переносились,

пожалуй, прежде всего из-за нехватки доверия и благоприятной атмосферы в двусторонних отношениях на фоне противостояния в Сирии. Были, видимо, и ожидания, что одна из сторон пойдет на уступки ради каких-то материальных приобретений.

Тем не менее благодаря политической воле высших руководителей двух стран – президента В.В. Путина и короля Сальмана - усилия по налаживанию взаимопонимания как в политических, так и в торгово-экономических вопросах, не прекращались.

Что же сделало возможным проведение визита сегодня?

Как и в 2003 году, сближение двух стран продиктовано необходимостью сотрудничества в области нефти, от которой обе страны все еще находятся в немалой зависимости. Понеся серьезные потери в результате сохранения низких цен на углеводородное сырье на мировом рынке, Россия и Саудовская Аравия на собственном опыте убедились в правильности изречения, что «сотрудничество – лучший вид конкуренции». Преодолев разногласия, стороны пришли в декабре 2016 года к соглашению о сотрудничестве ради стабилизации нефтяного рынка и установления т.н. «справедливых» цен на нефть, устраивающих как производителей «черного золота», так и его покупателей.

И стабильность рынка, и приемлемость цен – принципиально важные условия для преодоления экономических вызовов, стоящих как перед Россией, вынужденной противостоять западным санкциям, так и для королевства, вставшего на путь радикальных реформ  ради избавления от сырьевой зависимости и диверсификации экономики. Стратегия преобразований в экономической, социальной и общественно-культурной жизни сформулирована в документе под названием «Видение 2030», инициатором которого выступил король Сальман.

Взаимопонимание,

достигнутое на этой почве, привело к установлению конструктивного диалога между главами энергетических ведомств  А.В.

Новаком и Халедом аль-Фалихом, договорившихся и впредь «делать все возможное» для стабилизации цен. Нашли общий язык и главы нефтяных гигантов: «Роснефти» и Saudi Aramco – И.И. Сечин и Амин Насер. Результат - беспрецедентное в истории соглашение о сотрудничестве на рынках азиатских стран, таких как Индия,

Индонезия и других. Эксперты не исключают приглашения российских компаний на реализацию мега-проектов в Саудовской Аравии и участия Saudi Aramco в разработке арктических проектов в России.

Однако нефть и газ – не единственная сфера сотрудничества между двумя странами. Тем более с учетом перспектив, которые создает Стратегия реформ, открывающая страну для иностранных компаний.

По мнению обеих сторон,

наиболее крупной и перспективной областью сотрудничества может стать ядерная энергетика, где Россия занимает лидирующие позиции в мире.

Другая высокотехнологичная отрасль – освоение космоса. Здесь речь идет скорее об углублении сотрудничества, в ходе которого российскими ракетоносителями уже запущено несколько спутников, сконструированных в Саудовской Аравии.

Широкие перспективы открываются в такой высокотехнологичной сфере как военно-промышленный комплекс. Россия – общепризнанный производитель новейших образцов военной техники, а КСА – крупнейший в мире импортер вооружений, принявший решение создать собственное производство оружия при участии иностранных фирм.

Неограниченные возможности для сотрудничества двух стран существуют в агро-промышленном комплексе России, в добыче и переработке полезных ископаемых, на развитии которой делают акцент авторы стратегии реформ и в которой у российской стороны имеется обширный опыт.

В перечень перспективных отраслей можно добавить деревообработку и производство мебели, транспортное машиностроение и автомобилестроение, гражданское строительство, медицина,

поставки питьевой воды и многое другое.

Представляется, что ведомствам и бизнесу двух стран стоит определить основные направления сотрудничества, открывающиеся благодаря реализации «Видения 2030», и зафиксировать их в отдельном документе.

Думается, что важнейший политический фактор, обусловивший визит в Москву саудовского монарха, – это заинтересованность в стратегическом сотрудничестве с целью стабилизации положения на Ближнем Востоке в целом и прежде всего в такой стране как Сирия,

за сохранение суверенитета и территориальной целости которой выступают как Москва, так и Эр-Рияд. Совпадение позиций двух стран не только по Сирии, но и по Ираку, Йемену и Ливии подтвердили недавно главы МИД двух стран. Показательна статистика ООН, где Москва и Эр-Рияд занимают схожие позиции по более 90% международным вопросам.

Решающий вклад России в борьбу против ИГИЛ заметно повысил авторитет Москвы в регионе, в том числе и в Саудовской Аравии. Сближение с Россией укрепляет позиции королевства в регионе и открывает новые возможности для взаимодействия двух стран на пути восстановления стабильности на Ближнем Востоке. В партнерстве с Эр-Риядом военная мощь и добрые отношения России с большинством стран региона могут послужить катализатором позитивных процессов.

От действий России и Саудовской Аравии зависит так много, что встреча в верхах в Москве просто обречена дать новый импульс всестороннему развитию двусторонних отношений как в интересах народов двух стран, так и в интересах стабильности на Ближнем Востоке и в мире в целом.

Статья для издания Arab News

Фото: РИА Новости / Сергей Гунеев

Published in Трибуна

В чем суть «Видения 2030» и чем Россия интересна Эр-Рияду?

Уже более года Саудовская Аравия живет в соответствии с «Видением 2030» [1] – программой радикальных реформ в экономической и социальной областях, определившей направление развития королевства в предстоящие годы. Она стала основополагающим документом, новым вектором развития, в соответствии с которым сегодня строится вся жизнь в королевстве.    

Что же представляет собой «Видение 2030», или, как его официально называют, «Стратегия Королевства Саудовская Аравия 2030?»

По сути дела, это продолжение реформ, начатых королем Салманом сразу после восшествия на трон в январе 2015 года. В их числе – волевое изменение правил престолонаследия, приведшее к руководству страны молодое поколение внуков короля-основателя Абдель Азиза, сокращение государственных субсидий, решение о введении впервые в истории страны Налога на добавленную стоимость (НДС) и акцизов на табак и другие вредные для здоровья товары. Уже эти шаги свидетельствовали об отходе от прежней экономической модели, основанной на патерналистских принципах обеспечения благосостояния подданных путем субсидирования государством нереально низких цен на бензин, воду и электроэнергию. По этой причине потери бюджета в последние годы исчислялись десятками миллиардов долларов.

Весьма серьезный удар по казне королевства был нанесен в результате сохранявшихся в 2014-2016 годы низких цен на нефть: убытки бюджета достигли $ 97,6 млрд. в 2015 году и $79,2 млрд. – в 2016. В 2017 запланировано его сокращение до $ 52 млрд [2].

Горький вывод, который было вынуждено сделать руководство Саудовской Аравии, заключается в том, что доходы от экспорта нефти уже не могут служить надежной основой устойчивого экономического развития. Такой основой может быть только многоотраслевая экономика, производящая различные товары и услуги.

Результатом осознания этой истины стало указание короля Салмана государственному Совету по экономике и развитию разработать проект «Стратегии Королевства Саудовская Аравия для претворения в жизнь стремления сделать страну примером для всего мира на всех уровнях».  Главой Совета был и остается сын и единомышленник короля, занимающий сегодня посты наследного принца, заместителя премьер-министра и министра обороны принц Мухаммед бин Салман. Именно он возглавил работу по формированию принципиально новой модели развития королевства.

Изложенная в документе стратегия основывается на трех основных направлениях:

—    формирование динамичного общества, что рассматривается как важнейшее условие для создания прочной основы экономического развития.

—    создание процветающей экономики – рассматривается не как не самоцель, а как «средство для создания благоприятных условий для каждого.

—    развитие государственного сектора путем создания «эффективного, прозрачного, подотчетного инициативного правительства, достигающего высоких результатов» [3].

Залог успеха Стратегии ее авторы видят в международном статусе Саудовской Аравии, являющейся «сердцем арабского и исламского мира» благодаря находящимся на ее территории святыням в Мекке и Медине. К другим факторам успеха они относят «колоссальный инвестиционный потенциал», а также решимость руководства превратить королевство «в глобальный торговый узел и врата мира» [4].

Основной упор сделан на диверсификацию экономики, увеличение производственного потенциала, повышение доли частного сектора в хозяйственной жизни. Вместе с тем получат дальнейшее развитие три нынешних «столпа» экономики: нефть и газ, химия и добыча полезных ископаемых.

Наряду с этим правительство намерено поддерживать перспективные отрасли экономики. Причем в производственном секторе будет делаться все необходимое для увеличения доли отечественного производителя и проводиться политика импортозамещения. В отличие от предшествующих десятилетий, когда королевство являлось чистым импортером машин и оборудования, принято решение сделать обязательной практикой включение в импортные контракты статьи о налаживании сборочного производства на территории королевства с постепенной локализацией. Это требование распространяется на все отрасли, включая энергетическую и военно-промышленную.

В рамках курса на создание собственных производственных мощностей в Восточной провинции с участием местных и иностранных компаний предусматривается возведение целого Энергетического промышленного города, где будут построены десятки предприятий по выпуску любой продукции, которая может потребоваться для нужд нефтегазового сектора.  Поставлена задача удвоить добычу газа и создать общенациональную сеть по его доставке в самые различные районы страны. Здесь есть над чем поработать российским компаниям.

Основными отраслями промышленности, которые подлежат развитию в первую очередь наряду с горнодобывающей, являются: автомобильная, сталелитейная, алюминиевая, фармацевтическая и туристическая.

Важная роль в Стратегии отводится созданию отечественного военно-промышленного комплекса. Сегодня из огромных военных затрат — c 2014 года Саудовская Аравия, по данным британской компании IHS Jane`s, стала крупнейшим импортером оружия в мире, только два процента идут отечественному производителю. В этой связи поставлена задача к 2030-му году более 50% военного оборудования производить внутри страны.

Инвестиционный потенциал

Одной из важнейших задач в деле преобразования экономики авторы документа считают максимизацию инвестиционного потенциала путем приватизации части государственного сектора.

Этим целям, в частности, будет служить частичная — 5-процентная приватизация в 2018 году национальной нефтегазовой корпорации Saudi Aramco и передача полученных средств Суверенному фонду благосостояния Саудовской Аравии. Благодаря этому он должен стать самым большим в истории инвестиционным фондом с капиталом 2 триллиона долларов США. Фонд призван оказывать содействие в создании новых стратегически важных секторов, требующих особого финансирования.

В соответствии с Программой стратегического трансформирования компания Saudi Aramco будет превращена в глобальный промышленный конгломерат, который будет обеспечивать индустриализацию страны в целом.

Наряду с Saudi Aramco приватизации будут подвержены и другие крупнейшие госкомпании.

Интересно, что максимизация инвестиционного потенциала предусматривает спонсирование королевством высокотехнологичных разработок в различных странах мира. Это представляет практический интерес и для российских компаний.

Транзитный потенциал

Фактором, способствующим вступлению Саудовской Аравии в новую фазу индустриализации, развитию экспорта и реэкспорта, является ее транзитный потенциал, обусловленный стратегическим положением королевства на пересечении важнейших торговых путей между Азией, Европой и Африкой в сочетании с обилием энергетических ресурсов и развитой логистикой. И авторы Стратегии намерены в полной мере им воспользоваться путем создания на территории королевства уникального регионального логистического центра.

Обладая самой большой экономикой на Ближнем Востоке и ВВП, составляющим 2,4 триллиона саудовских риалов (640 млрд долл.), Саудовская Аравия намерена укреплять двусторонние связи и экономическую интеграцию с другими странами Совета сотрудничества арабских государств Персидского залива с тем, чтобы завершить процесс формирования Общего рынка… и создания единой сети автомобильных и железных дорог на Аравийском полуострове.

Еще одна инновация — создание особых экономических зон в различных районах страны, к которым будет применяться особое законодательство.

Принципы ислама

В документе особо отмечается, что, как и прежде, «принципы ислама являются основой для реализации стратегии реформ», а ислам и его учение «остаются стилем жизни, основой всех законов, решений, действий и целей» [5].

Социальный сектор

Несмотря на то, что уровень благосостояния в Саудовской Аравии считается одним из самых высоких в мире, в королевстве есть и непростые социальные проблемы. Самая острая из них – безработица, прежде всего среди молодежи — около 70% населения составляют люди до 30 лет, особенно среди женщин [6].

Согласно «Видению 2030», ключом к скорейшему решению проблем занятости должно стать Малое и Среднее Предпринимательство, развитию которого руководство страны намерено оказывать всяческую поддержку – финансовую, юридическую и административную.

Среди других обязательств, которые взяло на себя руководство страны, - рационально использовать ресурсы, сохранять стабильность цен в долгосрочной перспективе, не вводить, за исключением НДС, никаких налогов на доходы населения.

Внешняя политика на службе реформ

Развивать экономику правительство Саудовской Аравии намеревается на основе самых передовых технологий, которые оно намерено перенять у наиболее развитых стран, прежде всего, США. Во время визита Дональда Трампа в Саудовскую Аравию 20-21 мая 2017 года было объявлено, что в ближайшие годы общая сумма инвестиций в проекты в обеих странах должна составить $380 млрд. долларов. При этом Саудовская Аравия вложит в американскую экономику около 40 млрд долл. [7]. Главы двух государств подписали совместную «Декларацию о стратегическом видении» и отметили, что все подписанные ими документы будут «самым непосредственным образом содействовать реализации «Видения 2030» путем создания тысяч новых высокотехнологичных рабочих мест в новых экономических секторах» КСА. (Там же).

Результативным оказалось и официальное турне короля Салмана в марте 2017 года в Малайзию, Индонезию, Японию и Китай. Подписанные в ходе визитов соглашения предусматривают более глубокое вовлечение Саудовской Аравии в нефтепереработку и нефтехимию в регионе АТР.

Наиболее продуктивным стал визит короля в Китай. Подписанные контракты на сумму около $65 млрд предусматривают строительство энергетических, нефтеперерабатывающих, нефтехимических и других объектов в обеих странах [8].

«Видение 2030» и перспективы развития экономических связей с Россией

Даже беглое ознакомление с «Видением 2030» позволяет сделать вывод о том, что королевство настроено распахнуть двери для взаимодействия с зарубежными странами. Если раньше основой благополучия были доходы от нефти, то теперь, говорят саудовские руководители, развитие королевства будут обеспечивать инвестиции.

Входит ли Россия в число государств, с которыми Эр-Рияд будет расширять экономические связи? Думается, что да! В отличие от десятилетий «холодной войны», когда Саудовская Аравия стояла на стороне Запада и полностью игнорировала СССР, сегодня в королевстве не скрывают заинтересованности в развитии связей с Россией. Об этом свидетельствуют полтора десятка соглашений, подписанных во время и после визита принца Мухаммеда бин Салмана в Санкт-Петербург в июне 2015 года. А в ходе недавнего визита в Москву в мае 2017 года принц заявил, что заключенное ранее соглашение между странами ОПЕК и Россией по стабилизации рынка нефти «открыло перспективу установления стратегических связей между двумя странами» [9]. В ходе встречи В.В. Путин и Мухаммед Бин Салман высказались за углубление сотрудничества в области нефти и газа и согласились, что партнерство России и Саудовской Аравии должно продолжаться намного дольше даты окончания действия соглашения об ограничении добычи нефти.

Востребованность курса на укрепление связей с РФ подтвердили результаты недавнего опроса, опубликованные в саудовских СМИ. Они показали, что число молодых саудовцев, считающих Россию главным союзником Саудовской Аравии на мировой арене, в 2017 году по сравнению с 2016 годом увеличилось на 12%, тогда как численность тех, кто таковым считает США, сократилась на 8% [10].

Чем же Россия может быть интересна Эр-Рияду?

Наиболее крупной и перспективной областью сотрудничества может стать ядерная энергетика, где Россия занимает лидирующие позиции в мире. По сообщениям саудовских СМИ, рассматривается вопрос об участии «Росатома» в строительстве нескольких из 16 атомных реакторов, которые планируется построить в королевстве. По мнению министра энергетики РФ А.В. Новака, «ядерная энергетика – одна из главных основ всестороннего сотрудничества между РФ и КСА, включающего различные жизненно важные сферы» [11].

Другая высокотехнологичная отрасль – освоение космоса. Здесь речь идет скорее об углублении сотрудничества, в ходе которого российскими ракетоносителями уже запущено несколько спутников, сконструированных в Саудовской Аравии. Учитывая стремление Эр-Рияда вступить в клуб наиболее развитых стран мира, не приходится сомневаться, что и здесь сотрудничество будет продолжено.

Широкие возможности для развития связей открываются в нефтегазовой отрасли, чему способствует большая заинтересованность обеих стран, сталкивающихся с серьезными экономическими вызовами, в установлении и поддержании справедливых цен на нефть в мире.

Меры по расширению инвестиционного и технологического сотрудничества в области нефти и газа были включены в соглашении о координации действий для стабилизации нефтяного рынка, подписанное в июне 2016 года на саммите G-20 в Ханчжоу министрами энергетики РФ и КСА.

В последние месяцы контакты между главными энергетиками двух стран активизировались. Российскому министру А.В. Новаку, побывавшему в мае в КСА, показали крупнейшее месторождение нефти и газа в пустыне Руб эль-Хали, а его саудовский коллега Халед аль-Фалих был приглашен посетить недавно открытые российские месторождения углеводородов в Арктике. Думается, не только для того, чтобы полюбоваться арктическими пейзажами.

Наряду с этим глава «Роснефти» И.И. Сечин, впервые недавно посетивший штаб-квартиру Saudi Aramco в Дахране, рассмотрел с президентом этой компании Амином Насером перспективы сотрудничества в странах Азии - таких как Индонезия, Индия и других. Эти встречи дали основания агентству Рейтер говорить о «новых отношениях» между Россией и Саудовской Аравией…

Широкие перспективы для развития сотрудничества открываются в такой высокотехнологичной сфере как военно-промышленный комплекс. Россия – общепризнанный производитель новейших образцов военной техники, а КСА – крупнейший в мире импортер вооружений, принявший решение создать собственное производство оружия при участии иностранных фирм. Саудовские военные неоднократно подчеркивали, что их интересует российская продукция военного назначения, такая как оперативно-тактический ракетный комплекс «Искандер», новейшие танки, вертолеты и другая. Принц Мухаммед Бин Салман заявил об этом еще в июне 2015 года. Совсем недавно обе страны заключили предварительное соглашение о поставках Эр-Рияду российского вооружения на общую сумму 3,5 миллиарда долларов. При этом саудовцы поставили условие, что контракт вступит в силу, если им будет передана часть технологий и открыто производство на территории королевства [12].

Вполне возможно, что согласно “Видению 2030”, саудовцы примут участие в разработке и создании новых систем вооружений, например, вертолетов, самолетов и т.д. на российских предприятиях, как это уже делают некоторые другие страны.

Неограниченные возможности для сотрудничества двух стран существуют в агропромышленном комплексе России, куда саудовская сторона готова вкладывать средства с тем, чтобы часть урожая, прежде всего зерновых и других культур, гарантированно экспортировалась в королевство.

Еще одна перспективная отрасль – добыча и переработка полезных ископаемых, на развитии которой делают акцент авторы стратегии реформ и в которой у российской стороны имеется обширный опыт.

На этом перечень перспективных для сотрудничества отраслей не заканчивается. Сюда можно добавить деревообработку и производство мебели, транспортное машиностроение и автомобилестроение, — производство вагонов и внедорожников «Патриот», гражданское строительство, медицина, поставки питьевой воды и многое другое.

Представляется, что ведомствам и бизнесу двух стран стоит определить основные направления сотрудничества, открывающиеся благодаря реализации «Видения 2030», и зафиксировать их в отдельном документе. Кстати, и сам документ, представляет, по мнению автора, интерес для российских экономистов, учитывая сходство задач, стоящих между двумя странами.

Задачи и вызовы, стоящие перед Россией и Саудовской Аравией, и весь ход событий на Ближнем Востоке и в мире все больше подталкивают обе страны в направлении друг друга, делают взаимовыгодное сотрудничество между ними объективной необходимостью.

1. Текст «Стратегии Королевства Саудовская Аравия 2030» цитируется в соответствии с переводом с арабского на русский язык, предоставленным посольством КСА в РФ.

2. Arab News, 22.12.2016.

3. Стратегия Королевства Саудовская Аравия 2030, стр. 14.

4. Выступление принца Мухаммеда бин Салмана, Стратегия Королевства Саудовская Аравия 2030 стр. 5.

5. Стратегия Королевства Саудовская Аравия 2030, стр. 16.

6. Там же.

7. Arab News, 21.05.2017.

8. Рейтер из Сингапура, Arab News, 22.03.2017.

9. Arab News, 31-05-2017.

10. Survey: Saudi youth very optimistic about future, Saudi Gazette, 04-05-2017.

11. Asharq Al-awsat, 25-10-2016.

12. ТАСС 10-07-2017.

Материал опубликован на сайте РСМД: http://russiancouncil.ru/blogs/riacexperts/saudovskaya-nep-i-perspektivy-razvitiya-svyazey-mezhdu-rossiey-i-saudo/

Фото: Flickr/Maher Najm

Published in Трибуна

Интервью научного руководителя Института востоковедения РАН и председателя совета IMESClub Виталия Наумкина о ситуации с разрывом отношений арабских стран с Катаром.

Published in Интервью

Саудовско-катарские отношения переживают новый публичный кризис, хотя на Ближнем Востоке выяснять отношения принято за закрытыми дверями. 5 июня сначала Саудовская Аравия, Египет, ОАЭ и Бахрейн объявили о разрыве дипломатических отношений с Катаром и прекращении транспортного сообщения с этой страной, а затем Йемен, Мальдивы, Ливия (Тобрук) и Маврикий. Причина – поддержка катарцами сепаратистских и террористических групп, включая «Исламское государство» и «Аль-Каиду», вмешательство во внутренние дела стран региона, в том числе в сотрудничестве с Ираном (Эр-Рияд обвинил Доху в поддержке проиранских групп в Восточной провинции КСА). В ответ МИД Катара заявил, что у этого решения нет легитимных оснований и что оно нарушает суверенитет эмирата.

Генеральный секретариат Организации исламского сотрудничества отметил, что внимательно следит за ситуацией вокруг Катара и призывает его чтить прежние обязательства, начиная от прекращения поддержки террористических групп и заканчивая провокациями со страниц СМИ.  В FIFA Reuters заявили, что регулярно контактируют с оргкомитетом ЧМ-2022 (пройдет в Катаре), других комментариев организация пока делать не будет.

С одной стороны, кажется, что ситуация вокруг Катара – образец иллюзорности единства арабских стран против Ирана и продолжение противостояния внутри региона, которое наметилось давно. С другой – нынешний кризис не имеет аналога и отражает трансформацию Ближнего Востока. Однако второе не отменяет первого, а о беспрецедентности саудовско-катарских отношений говорят не в первый раз.

Беспрецедентный шаг

В марте 2014 года Саудовская Аравия, Эмираты и Бахрейн отозвали своих дипломатов из Катара, «поскольку Доха не выполнила соглашение между странами Персидского залива не вмешиваться во внутренние дела друг друга». Тогда эксперты также называли шаг этих стран беспрецедентным и фундаментальным в 30-летней истории Совета сотрудничества арабских государств Персидского залива (создан в 1981 году). Наблюдатели отмечали, что решение вызвано неодобрением некоторых катарских позиций, как будто бы Доха не входит в группу стран Персидского залива и у нее есть отдельные интересы. При этом со стороны трех стран звучали угрозы, реализованные в настоящее время, а именно: торговые санкции, закрытие воздушного пространства и сухопутных границ с эмиратом, а аналитики допускали военный сценарий.

Однако до морской и воздушной блокады Катара дело не дошло, да и руководство страны тогда «сдало назад» - согласилось на условия и выполнило некоторые пункты договоренностей. Так, эмират вроде бы прекратил активную поддержку «Братьев-мусульман», хотя в регионе считали и, как мы видим, продолжают считать, что не до конца. Однако от растущих амбиций Катар отказаться не мог, поскольку это означало бы отказ от своих дорогостоящих и энергозатратных действий по усилению влияния не только на Ближнем Востоке, но и в Северной Африке.

Всему виной саммит?

Нынешний конфликт заметно разгорелся после визита Трампа в Эр-Рияд и саммита арабских стран в мае. По его итогам Иран был назван главным спонсором терроризма, с которым стороны намерены решительно бороться. На этом фоне критицизм роста антииранских настроений 4-го эмира Катара Тамима бин Хамада аль-Тани, слова которого списали на происки хакеров, действительно резонировала.

Контакты между Дохой и Тегераном существуют – яркое свидетельство тому апрельская сделка сторон, которая включала в себя выкуп Катаром в Ираке в обход Багдада 26 членов королевской семьи, похищенных в 2015 году во время соколиной охоты, и шиитско-суннитскую эвакуацию (с одной стороны, оппозиции из Мадая и Забадани под Дамаском, с другой - шиитов из Фуа и Кефрая в Идлибе).

Но представляется, что обвинения КСА и ОАЭ в адрес Катара о попытках сорвать планы по изоляции Тегерана – лишь удобный повод для «одергивания» и принижения статуса Дохи. Хотя бы потому, что реального сдерживания Ирана не происходит. Его присутствие в Йемене – миф, используемый КСА, в Сирии продвижение иранских прокси-сил к границе с Ираком хотя и остановлено США, но достаточно осторожно, а в самом Ираке преимущественно шиитское ополчение «Хашд аш-Шабии» имеет достаточную свободу действий, причем некоторые структуры даже введены в состав армии.

США vs. Катар

Судя по комментариям в прессе, экспертное сообщество разделилось на две части: одни считают, что США к нынешней «блокаде» Катара не имеют отношения, другие уверены, что американцы санкционировали изоляцию Дохи, и это было утверждено в ходе визита Трампа в Эр-Рияд. На наш взгляд, лакмусовой бумажкой здесь могут служить публикации в американской прессе как до саммита, так и после, призывающие новую администрацию обратить пристальное внимание на своего союзника. Он, рассуждали эксперты, с одной стороны, полностью зависит от США в сфере безопасности по причине базирования там американских военных, с другой – в течение более чем 20 лет систематически предпринимает действия, которые «не только не смогли продвинуть интересы США на Ближнем Востоке, но и во многих случаях активно подрывали их». В то же время американцы признают, что не раз пользовались катарскими контактами, например, с «Нусрой» и «Талибан» для освобождения своих подданных.

Официально госсекретарь США Рекс Тиллерсон призвал ряд стран Персидского залива, объявивших о разрыве дипотношений с Катаром, сесть за стол переговоров, а представители Пентагона заявили, что нынешний кризис никак не повлияет на присутствие американских военных в эмирате.

Однако нынешние действия по «одергиванию» Дохи могут быть использованы Штатами в свою пользу, при этом вряд ли они всерьез будут искать альтернативны военного присутствия. Ходят слухи, что рассматривается вариант возвращения американского присутствия в Саудовскую Аравию, но против этого шага, скорее всего, выступит сам Эр-Рияд, поскольку тема «крестоносцев на святой земле» будет способствовать росту радикализма в королевстве и усилению «Исламского государства». Хотя эти слухи все же больше походят на инструмент информационного давления, поскольку в американской экспертной среде преобладает мнение, что в Персидском заливе период сотрудничества стран сменяется периодом трений, это связано с амбициями ряда государств (как пример, саудовско-эмиратское противостояние по Йемену и в целом в регионе), но в целом ситуация остается и останется стабильной. Поэтому давление на Катар со стороны региональных игроков вряд ли будет носить долгосрочный характер: через несколько месяцев можно ожидать уступки со стороны Катара в плане депортации из страны некоторых особо ярких фигур, некую реструктуризацию СМИ, снижение пожертвований через частные фонды. Во-первых, Доха хотя и обладает солидными ресурсами для корректировки маршрутов поставок, но основной доступ к товарам осуществляется через сухопутную границу с КСА, да развитие Qatar Airways накладывает отпечаток. Во-вторых, длительная изоляция Катара чревата дальнейшими и более тесными контактами с Ираном.

Published in Трибуна
Page 1 of 3