Массовые протесты, прокатившиеся волной по арабским странам, дали импульс «тектоническому сдвигу» на Ближнем Востоке. Происходит тотальное переустройство всей системы культурных, социальных, экономических и политических отношений.

Вызвано оно, в основном, внутренними причинами – как политэкономическими, так и культурно-цивилизационными, но очевидна и связь с наиболее тревожными трендами глобального развития. Утрата управляемости международными процессами, возвращение в них фактора силы, повышение роли случайности, укрепление мировой периферии, кризис национальных государств и идентичностей находят здесь концентрированное выражение.

Исследование подготовлено командой авторов ИВ РАН, членов IMESClub.

 
Доступно для скачивания в PDF на:
ENG
RU
AR

Supervised by: Vitaly Naumkin
 
 Research team: Irina Zvyagelskaya, Vasily Kuznetsov, Nikolay Soukhov

Интересы и возможности

Ближний Восток всегда имел для России особое значение. Регион открывает путь к Средиземному морю и, соответственно, ко всем странам Восточного Средиземноморья, Ближнего Востока, Северной Африки. Для России любая исходящая отсюда военная угроза, сосредоточение иностранных армий, гражданские войны в расположенных здесь государствах, конфликты и террористические атаки — обоснованный повод для беспокойства. Более того, из-за проницаемости границ по периметру бывшего СССР Россия особенно уязвима перед потоком радикальных идей, террористов и вербовщиков, которые устремляются с Ближнего Востока на Кавказ и в Центральную Азию.

До событий «арабской весны» Москве удавалось выстраивать отношения с самыми разными региональными игроками, включая Иран, Израиль, некоторые арабские государства, движения ХАМАС и «Хезболла». Однако в условиях углубления межгосударственной и межконфессиональной конфронтации на Ближнем Востоке проблема конфликта интересов, стоящая перед российскими политиками, резко обострилась. Политика Москвы в отношении как Ближнего Востока в целом, так и отдельных государств стала менее сбалансированной. Необходимость выбора обусловливается в первую очередь новыми тенденциями и глубокими трансформациями, происходящими в регионе.

Политические процессы, развивающиеся на Ближнем Востоке, привели к изменению регионального ландшафта. Из-за обострения социальных, этнических, племенных, религиозных и идеологических противоречий многие арабские страны Ближнего Востока и Северной Африки переживают масштабный кризис. Массовые протесты, революции, восстания и перевороты нарушают внутриполитический баланс, бросают вызов местным элитам, выливаются в гражданские войны и угрожают самому существованию государственности. Многие исследователи, анализирующие феномен «арабской весны», указывают на то, что она была порождена кризисом ближневосточных национальных государств. Этнические, конфессиональные, региональные и местные связи оказались гораздо более жизнеспособными, чем можно было ожидать, исходя из парадигмы современности.

 

Сдвиги на ближневосточной политической арене были вызваны или сопровождались ростом агрессивности со стороны региональных акторов и мировых держав. При этом местные власти все чаще оказывают на ситуацию более сильное воздействие, чем внешние игроки. Они предпринимают успешные попытки укрепить позиции в регионе и распространить свое влияние за его пределы. И таких игроков немало — Иран, Саудовская Аравия, Катар, Турция, ОАЭ.

Мировые державы также внесли свой вклад в то, что ситуация в регионе стала еще менее управляемой. Попытки восстановить государственные институты в Ираке оказались удачными лишь частично. Межконфессиональные противоречия возобладали над политическими преобразованиями, и на место суннитских политиков и управленцев пришли в основном шииты. Вследствие принятия закона о борьбе с наследием партии «Баас» и роспуска иракских вооруженных сил профессионалы-сунниты были выброшены на улицу. Неудивительно, что через некоторое время многие из них вступили в ИГИЛ.

Важный элемент общей ближневосточной картины — углубление конфронтации между суннитами и шиитами. О напряженности в их отношениях известно давно, однако в последние годы появились факторы, способствовавшие серьезному обострению межконфессиональных противоречий и их политизации. В частности, преобладание шиитов во властных структурах Ирака после свержения Саддама Хусейна послужило сигналом для шиитских сообществ и групп в других странах. Движение «Хезболла» существенно активизировалось в Ливане. Поражение иракской военной машины и новая расстановка политических сил в Ираке привели к росту влияния Ирана в этой стране, в Персидском заливе и за его пределами. Причем Тегеран претендует на лидерство не только на Ближнем Востоке, но и во всем мусульманском мире. Еще более наглядный пример — соперничество между Ираном и Саудовской Аравией, которое наиболее явно проявилось в Йемене.

Наряду с шиитско-суннитскими противоречиями ситуация характеризуется глубоким расколом в лагере суннитов, который обусловливается трансграничной деятельностью экстремистской организации «Исламское государство». ИГИЛ позиционировало себя проводником глобального проекта по созданию халифата. Активисты ИГИЛ выступают противниками арабских национальных движений и государств. «Исламское государство» обладает огромными ресурсами и привлекательной идеологией, контролирует обширные территории и имеет сторонников по всему миру. Это абсолютно новое явление, так как ИГ не просто борется против всего, что противоречит его представлениям о мировом порядке, но и предлагает собственный проект государственного строительства.

Поскольку Ближний Восток уверенно выходит на передний план международных отношений, цели России в этом регионе обретают новые измерения.

Во-первых, Москва пытается положить конец вмешательству США и их союзников по НАТО во внутренние дела ближневосточных государств, нацеленному на смену режимов. Свержение диктаторов в Ираке и Ливии породило хаос, волны миграции и возникновение новых джихадистских группировок. По мнению российских аналитиков, такое вмешательство приобретает все более универсальный характер (недавний пример — события на Украине). Поэтому Москва стремится выработать новые правила мироустройства, согласно которым ни США, ни любое другое государство уже не смогут объявлять тот или иной режим нелегитимным и требовать его устранения. Российское руководство считает, что ООН следует разработать четкие критерии для разграничения истинного национального восстания и инспирированного внешними силами мятежа. С практикой «цветных революций» и вмешательством в дела государств с целью поддержки оппозиционных сил должно быть покончено.

 

Во-вторых, Россия была готова вести в регионе новую активную политику, призванную доказать ее незаменимость в качестве основного международного игрока. Об этом свидетельствуют подход Москвы к решению иранской ядерной проблемы и вмешательство в Сирии.

Третья задача может быть выполнена в случае успешного решения второй. Руководство России пыталось добиться отмены антироссийских санкций и выхода из политической изоляции, в которой страна оказалась после украинского кризиса. Западные санкции подвигли президента В. Путина на поиск новых дипломатических ходов и использование растущего разочарования арабов в Соединенных Штатах, как он и поступил в ходе визита в Египет, который был также отмечен сделкой о поставках оружия, спонсируемой Саудовской Аравией. В. Путин и принц Салман на «полях» Петербургского международного экономического форума подписали шесть соглашений о сотрудничестве — в освоении космоса, развитии инфраструктуры и в ядерной области. Согласно достигнутым договоренностям, Россия окажет помощь Королевству в строительстве 16 атомных станций.

Вовлеченность Москвы в сирийский кризис привела к росту напряженности в отношениях с Эр-Риядом, а подрыв российского авиалайнера над Синаем положил конец потоку российских туристов в Египет, что почти обрушило его туристический бизнес.

Террористические атаки во Франции и аресты боевиков в Бельгии и Германии обозначали новый поворот в развитии ситуации. Военная операция России против ИГИЛ и других террористических группировок в Сирии приобрела большую логичность и легитимность. Более того, Франция была названа российским союзником в контексте военной операции в Сирии.

Почему Сирия?

Военная операция России в Сирии и создание новой коалиции в составе Сирии, Ирана, «Хезболлы» и курдов для борьбы с общим врагом на сирийской территории привлекли повышенное внимание к ближневосточной политике Москвы. С военной и политической точек зрения, действия России не имеют аналогов. Для них характерно следующее: сочетание воздушных и морских сил; элемент неожиданности как на уровне стратегии, так и на уровне принятия решений; использование новых видов вооружений и военной техники; подготовка пилотов для работы на больших высотах. Российское военное вмешательство в конфликт в арабском мире не имеет исторических прецедентов — ни Российская империя, ни Советский Союз, в отличие от других мировых держав, никогда не воевали с арабами.

Чтобы понять, какие факторы подтолкнули Россию начать военную операцию, имеет смысл обратиться к истории советско-сирийских и российско-сирийских отношений. Превращение партии «Баас» в главного союзника СССР в арабском мире не было случайным. Сирия с ее светским режимом, демонстрировавшим экономическую и социальную состоятельность, превратилась в витрину советской помощи и поддержки. В то же время Сирия приобрела для Москвы даже большее значение, чем Египет, который еще на пике дружбы и сотрудничества искал возможности диверсифицировать свои связи и пытался дистанцироваться от крепких советских объятий.

Если для сирийского режима развитие отношений с СССР означало следование в фарватере советской политики, то для Москвы — большую внимательность к тревогам, фобиям, страхам сирийцев, что не всегда совпадало с широкими интересами Советского Союза на Ближнем Востоке. Например, сирийцы, находясь в состоянии перманентного горячего конфликта с Израилем, оказали влияние на политику СССР накануне войны 1967 г.

Хафез Асад, пришедший к власти в Сирии в 1971 г., попытался взять более реалистичный курс и обеспечить большую независимость внутренней и внешней политики страны. Огромная военная помощь и обучение сирийских военных позволили Дамаску одержать, пусть ограниченную, но психологически значимую победу в войне в октябре 1973 г. После того как в 1978 г. вмешательство США вынудило Анвара Садата подписать Кэмп-Дэвидские соглашения, Сирия стала главным союзником СССР в регионе.

 

В начале 1990-х годов относительное снижение значимости Ближнего Востока в российской внешней политике обусловливалось фундаментальной перестройкой системы международных отношений после развала Советского Союза. Отказ от конфронтации с Западом как ключевого компонента биполярного мира, ограниченность ресурсов России, постепенное формирование полицентрического мира при сохранении ведущей роли США, устранение идеологического фактора из процесса принятия внешнеполитических решений — все это не могло не повлиять на подход России к Ближнему Востоку.

Россия при президенте Б. Ельцине сохранила интерес к сотрудничеству с бывшими арабскими союзниками, хотя и в ограниченном объеме и без связывающих руки обязательств. Сирия осталась в списке российских партнеров, и на то были веские причины. Во-первых, Дамаск был должником Советского Союза, и вопросы погашения долга постоянно обсуждались в ходе двусторонних контактов. Во-вторых, сирийские вооруженные силы, оснащенные советскими системами оружия, нуждались в запчастях и других компонентах, которые можно было получить только от Российской Федерации. Москва, в свою очередь, стремилась остаться на ближневосточном рынке вооружений. В-третьих, Сирия продолжала играть лидирующую роль в регионе, в том числе и в том, что касалось перспектив арабо-израильского урегулирования. Поэтому Москва была вынуждена учитывать позицию Дамаска по палестинской проблеме и даже пыталась повлиять на нее, чтобы не потерять традиционную вовлеченность в процесс мирного урегулирования на Ближнем Востоке.

Ситуация изменилась после смерти Х. Асада и прихода к власти его сына Башара. Последний никогда не был так близок к Москве, как его отец. Если бы не гражданская война и иностранное вмешательство в Сирию, политика России в отношении этой страны не стала бы столь активной.

Намерение Москвы предотвратить падение режима Б. Асада обусловливается следующими соображениями.

Во-первых, Россия выступает против создания предпосылок к повторению ливийского сценария (Россия в этом случае чувствовала себя обманутой) или «цветной революции».

Во-вторых, крах сирийского режима чреват чрезвычайно деструктивными последствиями для всего региона. Например, в голову приходит вариант с захватом Дамаска боевиками ИГИЛ и воплощением в жизнь идеи халифата. При этом ситуация становится все более драматической. Достаточно сказать, что ИГИЛ и другие радикальные исламистские группировки контролируют 80% сирийской территории. В практическом плане Россия предпочла бы сохранить в Сирии светский режим, который можно было бы склонить к проведению необходимых реформ и предотвратить распространение радикального исламистского проекта на другие страны Ближнего Востока и за его пределы. Восстановление сирийского государства позволило бы Москве упрочить свои позиции в регионе, в частности получить на средиземноморском побережье инфраструктуру, а именно — модернизированную военно-морскую базу в Тартусе для заправки и ремонта кораблей ВМФ, а также авиабазу в Латакии. Такая логика вполне убедительно объясняет действия России в Сирии, которые часто интерпретируют исключительно как поддержку Б. Асада. К сожалению, некоторые российские пропагандисты из кожи вон лезут, чтобы внедрить это ошибочное суждение в общественное сознание.

В-третьих, борьба против ИГИЛ и других террористических группировок нужна России по внутриполитическим соображениям. Тысячи российских граждан с Северного Кавказа, Татарстана и Башкортостана уехали воевать на стороне ИГИЛ. Не исключено, что когда-нибудь они захотят вернуться домой. Не менее опасна с точки зрения безопасности и деятельность ИГИЛ в Центральной Азии, учитывая отсутствие визового режима и проницаемость границ.

За и против военной операции

 

Активность России в Сирии может иметь как положительные, так и отрицательные последствия. Политические дивиденды можно получить от демонстрации решительности, повышения международной роли и ответственности Российской Федерации, способности к сотрудничеству в условиях кризиса с самыми разными субъектами (хотя и с разной степенью успешности), будь то США, ЕС, Иран, Ирак, Египет, Израиль, «Хезболла», Саудовская Аравия, руководство Сирии или часть сирийской оппозиции. Весомый вклад России в коллективные усилия по достижению урегулирования может вернуть стране международное доверие, которого сегодня так не хватает.

Москва способна влиять на Б. Асада, известного своим упрямством, отсутствием стратегического видения и отказом от даже самых незначительных компромиссов. Для Б. Асада уход со сцены в конце переходного периода или даже раньше неприемлем. Для него туманное будущее политического наследия, оставленного ему отцом, — своего рода личная травма. Сирия долгие годы управлялась его семьей, и, судя по всему, Б. Асаду невыносима сама мысль, что он не сумел сохранить эту систему. Тем не менее скоординированные международные усилия могли бы склонить его к принятию итогов переговорного процесса и национальных выборов, равно как и гарантий, которые могли бы быть ему предоставлены. Однако основания для осторожного оптимизма не стоит переоценивать.

Для России военное вмешательство в Сирии сопряжено с серьезными рисками. Оно уже заметно осложнило отношения с Турцией, которая с самого начала конфликта выступала с антиасадовских позиций. Сегодня Анкара поддерживает радикальную оппозицию в лице организаций «Джабхат ан-Нусра» и «Ахрар аш-Шам», пропускает боевиков и волонтеров через свою границу в Сирию, а вместо ИГИЛ бомбит курдов. По мнению турецких лидеров, военная операция России в Сирии ущемляет интересы их страны. Рост напряженности привел к тому, что российский бомбардировщик

Су-24 был сбит турецким истребителем F-16. Это угрожает двусторонним отношениям и ставит под сомнение саму концепцию создания широкой международной коалиции против ИГИЛ. Членство Турции в НАТО только ухудшает ситуацию. Очевидно, что для разрешения этого конфликта нужны холодные головы, но пока неясно, будет ли президент Р. Эрдоган заинтересован в снижении остроты кризиса.

Весьма вероятно ухудшение отношений и с Саудовской Аравией, которые только недавно улучшились, а также с другими странами Персидского залива. Для них присутствие в рядах сформированной Россией коалиции Ирана и «Хезболлы», сражавшихся с сирийской армией, абсолютно неприемлемо.

Не исключен рост напряженности и в отношениях с Ираном. Сегодня Иран и Россия выступают на одной стороне в борьбе против общего врага. Однако в своих попытках спасти сирийское государство Россия может оказаться в сложном положении, если иранское присутствие в Сирии серьезно укрепится.

Возможны и трения с Израилем, предпочитающим видеть над Сирией открытое небо, чтобы израильские ВВС могли действовать свободно в случае крайней необходимости. Израильтянам гораздо важнее сдерживать «Хезболлу», чем воевать с ИГИЛ, и они уже бомбят ее позиции в Сирии. Кроме того, Израиль обеспокоен тем, что иранские вооруженные силы могут стать сильнее, приобретя в Сирии военный опыт.

Наконец, ИГИЛ постоянно угрожает России террористической войной на ее территории. Теракты в Париже в ноябре 2015 г. еще раз показали, что к этим угрозам следует относиться очень серьезно.

Каждая война обычно имеет свою логику. Итак, военная операция, нацеленная на быструю победу, требует значительного наращивания сил. Затяжная война не приносит положительных результатов и становится контрпродуктивной. По мнению некоторых экспертов, в конечном итоге Россия может быть вынуждена развернуть наземную операцию в Сирии со всеми вытекающими последствиями. Если наступление сирийской армии и ее союзников захлебнется, изолированных ударов с воздуха для разгрома экстремистов будет недостаточно. Придется ли России посылать в Сирию свои войска? Ответа на этот вопрос пока нет.

Нельзя игнорировать тот факт, что присутствие в Сирии шиитских союзников Москвы не добавляет ей популярности в суннитских странах и среди части исламского сообщества в самой России.

Перспективы освобождения сирийских территорий по-прежнему туманны. Хотя «Группа двадцати» договорилась в Вене о сохранении территориальной целостности Сирии, на деле международное сообщество может прийти к варианту «малой Сирии» без какой-либо ясности в отношении остальных ее частей. Даже если сирийские войска и их союзники смогут добиться значительного прогресса, вопросы, кто и каким образом будет обеспечивать управляемость на отвоеванных территориях, кто оплатит их восстановление, остаются без ответа. Иными словами, военная победа может стать лишь началом движения в неизвестность, а само понятие победы будет все больше размываться и становиться все менее очевидным.

Террористические атаки в Париже изменили направленность встречи по Сирии, состоявшейся в ноябре 2015 г. в Вене. На встрече подчеркивалось, что ИГИЛ — явная угроза, которую нельзя нейтрализовать без разрешения сирийского кризиса и налаживания политического процесса. В результате переговоров на высоком уровне было достигнуто согласие относительно организации диалога между правительством Б. Асада и сирийской оппозицией до конца 2015 г. Ожидается, что выборы в Сирии пройдут в следующие 18 месяцев.

Переход от международных дискуссий к реальным действиям будет непростым, учитывая расхождение целей и подходов вовлеченных в конфликт сторон. Политический процесс вполне может дать России шанс установить доверие и улучшить отношения с глобальными и региональными игроками. Важно, чтобы нынешний и возможные в будущем кризисы не перечеркнули эту тенденцию.

 

Изначально опубликовано на сайте РСМД: http://russiancouncil.ru/inner/?id_4=6978#top-content

Published in Трибуна

Продолжающаяся в Арабском мире глубокая политическая трансформация предполагает значительную поливариантность долгосрочного развития региона. Одни существующие сегодня сценарии предрекают тотальную архаизацию Ближнего Востока, полную утрату им субъектности в мирополитической системе. Другие, напротив, обещают быструю реинтеграцию региона, например, под религиозно-политическими знаменами, его дальнейшую социально-экономическую модернизацию и, соответственно, рост его веса в мировой политике.

Учитывая открытость перспективы, вероятно, имеет смысл сконцентрироваться на двух определяющих параметрах развития — во-первых, на социально-экономических трендах и, во-вторых, на перспективах преодоления текущей конфликтности и сценариях постконфликтной эволюции.

Конечно, 100 лет, обозначенные в названии проекта, — не более чем поэтическая метафора. На самом деле с большей или меньшей определенностью можно говорить о двух гораздо более близких горизонтах прогнозирования.

Один из них — пять-десять лет с сегодняшнего дня.

Положим, очень скоро кто-то выиграет, а кто-то проиграет в громыхающих на Ближнем Востоке гражданских войнах. Положим также, что прямо завтра или всего через год раздирающие этот мир конфликты окажутся если не урегулированы, то хотя бы заморожены.

Тогда странам региона понадобится порядка пяти лет лишь, чтобы определить основные параметры новой региональной конфигурации.

Через несколько десятилетий государства — экспортеры нефти лишатся тех преимуществ, которыми они пользуются сегодня на мировом энергетическом рынке. 

Если же в ближайшие годы не удастся нормализовать ситуацию в Сирии и Ираке, если не будут приложены серьезные усилия для прекращения насилия и укрепления государственности в Ливии, если не возобновится национальный диалог в Йемене, — проще говоря, если все останется по-прежнему и войны в этих странах примут затяжной характер, — завершение региональной трансформации растянется еще как минимум лет на десять.

Наконец, если нынешние конфликты распространятся на пока ими не затронутые страны, включая демонстрирующие относительную устойчивость к потрясениям монархии Персидского залива, Иорданию, Алжир и вроде бы стабилизировавшийся после двух революций Египет, то окончания турбулентности можно будет ждать еще дольше.  

Система, которая сформируется к концу этого периода — то есть ориентировочно к 2030 г. — вероятно, сможет просуществовать несколько десятилетий (30–50 лет), пока Ближний Восток вновь не придет в движение, разбираться с последствиями которого придется уже новым поколениям.

Таким образом, долгосрочная перспектива может относиться к периоду примерно с 2030 по 2070 гг. А значит, второй возможный горизонт прогнозирования — это приблизительно 2050 г.

При всей размытости столь отдаленной перспективы о некоторых вещах все же можно говорить с определенной долей уверенности.

Социально-экономические детерминанты

Через несколько десятилетий государства — экспортеры нефти лишатся тех преимуществ, которыми они пользуются сегодня на мировом энергетическом рынке. Пик нефтедобычи они уже прошли, и, соответственно, им придется либо развивать альтернативные источники энергии (прежде всего солнечной), либо кардинально перестраивать свою экономику, диверсифицируя ее и отказываясь от энергетической доминанты. По этому пути уже идут малые государства Залива, например, Бахрейн. Однако насколько его готовы повторить другие, остается под большим вопросом.

Если они не смогут адаптироваться к новым условиям, эти страны ждут серьезные испытания: экономическая деградация, рост конфликтности, архаизация и без того достаточно традиционных социумов, их политическая радикализация. Наибольшему риску здесь, конечно, подвергается Саудовская Аравия, которая, впрочем, может столкнуться с описанной проблемой и раньше. Уже сегодня королевство способно выполнять свои социальные обязательства лишь при довольно высоких ценах на нефть. Характерно, что впервые за многие годы Саудовская Аравия входит в 2016 г. с дефицитным бюджетом[1].

Если в предстоящие годы политическая элита, институты и общество продемонстрируют относительную устойчивость к внутренним и внешним вызовам, а правящий класс сможет продолжить модернизацию, распространив ее на социальную и политические сферы, королевство, вероятно, сумеет успешно трансформироваться и занять новую нишу в мировой экономической и политической системе.

Для стран Северной Африки, и прежде всего Магриба, ключевую роль будет играть динамика их отношений с Европой. 

Однако на пути к реализации этого оптимистического сценария остаются два очевидных препятствия. Сохраняющаяся архаичность политических институтов в условиях социальной модернизации ведет к росту косности и неповоротливости системы и снижает ее способность отвечать на внутренние вызовы. Отсутствие же современных гражданских институтов ведет к отчуждению общества от власти. Совокупность этих двух факторов лишает правящий класс мотивации к переменам, заставляя видеть в них главным образом источник угроз, а не возможность укрепления системы.

Для стран Северной Африки, и прежде всего Магриба, ключевую роль будет играть динамика их отношений с Европой. При благоприятном развитии событий можно прогнозировать укрепление их социально-экономического взаимодействия и в перспективе даже частичную экономическую интеграцию. При неблагоприятном варианте (в том числе в случае роста кризисности в ЕС) Магриб рискует быть отброшенным назад в своем социально-экономическом развитии, что повлечет за собой рост социальной напряженности и, возможно, политическую деградацию[2].

 

Все более острой ресурсной проблемой региона будет становиться дефицит воды, уже сегодня предопределяющий конфликтность на всех уровнях — от локального до межгосударственного. Определенные ресурсы для компенсации этого дефицита есть у государств Северной Африки (за счет использования подземных вод) и у ряда других стран. Однако насколько реальным окажется использование этих запасов в случае долгосрочного сохранения политической нестабильности в регионе, непонятно. Если решения проблемы воды найдено не будет, можно прогнозировать рост конфликтности, как минимум, в египетско-суданских, сирийско-израильских, сирийско-турецких, саудовско-йеменских, саудовско-иорданских и палестино-иордано-израильских отношениях.

Если обратиться к собственно социальной сфере, то можно с уверенностью сказать, что через сорок лет арабский мир столкнется с новым демографическим кризисом. Те, кому сейчас 25 лет, достигнут пенсионного возраста. Именно это поколение сегодня составляет тот самый «молодежный бугор», проблемы с неустроенностью которого на рынке труда и стали одной из причин «арабской весны» в Тунисе, Египте и других странах. Таким образом, к рассматриваемому моменту существенно вырастет экономическая нагрузка на экономически активное население региона, что может способствовать дальнейшему росту социальной напряженности.

Еще одним фактором, сохраняющим прямое влияние на социальное развитие в регионе, необходимо признать систему гендерных и сексуальных отношений. В случае сохранения нынешнего тренда архаизации социальной сферы, включая специфические (и ранее не свойственные большинству арабских обществ) представления о социальной роли женщины и норме отношений между полами, во многом лежащие в парадигме салафиcтского дискурса, в ближайшие годы будет продолжаться фрустрация арабской молодежи на этой почве. Невозможность вести нормальную сексуальную жизнь до вступления в брак и одновременное повышение брачного возраста (прежде всего по экономическим причинам) в совокупности с усилением гендерной сепарации станут источником как социальной напряженности, так и повышенной общественной агрессии.

Наконец, необходимо упомянуть о возможной трансформации социальной роли религии, которая оказывает в регионе существенное влияние сегодня и, по всей видимости, сохранит его и в будущем. Если в арабских странах не будет сформулирована новая привлекательная идеология (а по всей видимости, не будет — уже не по региональным, а по глобальным причинам, связанным со снижением роли идеологий в современном мире вообще), религиозный дискурс и конфессиональные идентичности сохранят свою роль основного источника вдохновения и производства смыслов для интеллектуальных элит. При этом, вероятно, усилится дифференциация интерпретаций религиозных текстов.

В целом религиозная трансформация будет зависеть от социальной трансформации.

В странах, дальше других прошедших по пути модернизации, «врата иджтихада» (права на свободное толкование священных текстов) будут распахиваться все шире, что способно привести к индивидуализации религии и отчасти, возможно, даже к ее приватизации.

Все более острой ресурсной проблемой региона будет становиться дефицит воды, уже сегодня предопределяющий конфликтность на всех уровнях.

Так, Тунис при благоприятном развитии событий сможет развивать национальную традицию умеренного ислама, заложенную школой Садикийи в XIX в.

Египет в случае решения ряда экономических проблем и усиления модернизационного тренда может обратиться к наследию Мухаммеда Абдо и других реформаторов начала ХХ в.

Конфессиональная эволюция Марокко, вероятно, будет связана с развитием суфийских школ, противостоящих архаике салафизма. Впрочем, здесь возможен и прямо противоположный вариант — противопоставление «современного» салафизма (в духе реформаторов начала ХХ в.) «архаичному» суфизму.

Вне зависимости от конкретных и всегда зависящих от местной специфики вариантов развития, во всех устойчиво модернизирующихся арабских обществах религия может занять примерно то же место, что и в англосаксонских государствах. Сами же эти общества в результате смогут вырваться из «тенет исламского разума», описанных Мухаммедом Аркуном, и обратиться к традиции исламского индивидуализма.

 

Однако понимаемая таким образом религия перестает быть основой общих ценностей, что грозит атомизацией обществ и появлением множества линий раскола.

Вместе с тем в странах, которым суждено пройти непростой путь постконфликтного восстановления, роль конфессиональной идентичности останется очень высокой, а религия сможет стать основой воссоздания государственности и системы социальных отношений. В них больше вероятность развития ислама салафитского толка, социоцентричного, эффективно консолидирующего и мобилизующего общество, не просто придающего горний смысл земному человеческому бытию, но и наделяющего этот смысл высшей социальной ценностью. Однако хотя на раннем этапе постконфликтного восстановления обществ подобные интерпретации религии окажутся чрезвычайно востребованными, постепенно может выявиться их тормозящая роль в социальном развитии.

При этом для всего региона сохраняется тенденция к конфессиональной гомогенизации общества и вытеснению конфессиональных меньшинств — на что, впрочем, оказывают влияние не события 2050 г., а специфика текущих конфликтов.

Динамика конфликтности и дифференциация государств

Динамика развития разных стран Ближнего Востока станет еще одним фактором, определяющим характер развития региона в целом. Разумеется, при любом развитии событий в арабских странах сохранятся многие узлы социально-экономических, политических, религиозных и иных противоречий и дисбаланс развития, которыми обусловлена особая уязвимость региона перед лицом внутренних и внешних вызовов. Их наличие позволяет постулировать высокую вероятность возникновения социальных и политических кризисов, конфликтов разной степени интенсивности в большинстве стран региона, включая внешне стабильные сегодня Алжир, Египет, Саудовскую Аравию и др. Однако если предсказывать зарождение новых конфликтов бессмысленно, то динамика развития уже протекающих — ливийского, сирийского, йеменского и других, менее интенсивных — очевидно окажет влияние и на карту региона, и на весь характер его развития на годы вперед.

Можно с уверенностью сказать, что через сорок лет арабский мир столкнется с новым демографическим кризисом. 

Для каждого из конфликтов может быть реализован один из трех сценариев.

Позитивный сценарий предполагает восстановление государственности и институтов управления.

Умеренно негативный — фактическое дробление государств, в том числе посредством их формальной (кон)федерализации, которая в результате слабости или дисфункциональности институтов в реальности приведет к утрате центром контроля над периферией, к постепенному формированию на периферии альтернативных центров власти и к сецессии. При таком развитии событий Ливия может разделиться на два или три государства (скорее на два), Йемен — на два государства, Сирия — как минимум на три, хотя эксперты называют вплоть до дюжины возможных вариантов. Отдельные части распавшихся государств могут войти в состав ныне существующих: Киренаика — присоединиться к Египту, сирийский Курдистан — объединиться с иракским и т.д.

Результатом дробления станет формирование слабых и даже нежизнеспособных государственных образований, лишенных экономических ресурсов развития. Дефицит ресурсов и слабость институтов приведут к обострению борьбы в элитах, новому росту конфликтности и, возможно, к дальнейшему дроблению.

Наконец, третий, еще более негативный сценарий предполагает многолетнее сохранение конфликтности, полную деградацию институтов государственной власти и нарастающую архаизацию обществ.

Последние два сценария допускают высокую вероятность распространения конфликтов на территорию соседних стран: Иордании, Ливана, Турции и Саудовской Аравии в сирийско-иракской зоне; в Тунис с Алжиром — в магрибинской зоне. Впрочем, в Магрибе подобный исход кажется чуть менее вероятным по чисто географическим причинам: обширные и малонаселенные территории Северной Африки снижают концентрацию угроз.

Религиозный дискурс и конфессиональные идентичности сохранят свою роль основного источника вдохновения и производства смыслов для интеллектуальных элит. При этом, вероятно, усилится дифференциация интерпретаций религиозных текстов.

Однако даже при самом позитивном развитии событий полное экономическое восстановление охваченных конфликтами стран, очевидно, займет не год и не два, а в лучшем случае десять — двадцать лет. В далекой перспективе мы все равно столкнемся с архаизированными обществами, которым придется фактически заново воссоздавать свои экономические и политические структуры.

В случае же возобладания позитивного или хотя бы не самого негативного тренда усилится экономическая, социальная и политическая дифференциация стран региона. В странах, счастливо избежавших втягивания в воронку конфликтов или сумевших из нее выбраться относительно быстро и безболезненно, будет продолжаться развитие государственных институтов и гражданского общества, продолжится и усилится социальная модернизация.

Основных кандидатов на такой путь сегодня три: Марокко, Тунис и Египет. К ним можно добавить Алжир и малые государства Залива — прежде всего Бахрейн, ОАЭ и, возможно, Кувейт. Конечно, в каждом из этих государств процесс будет идти по-своему.

Страны Магриба, по всей видимости, продолжат перенимать опыт модернизации у Европы, хотя и сохранят свои специфические черты. Пока что дальше всех по пути модернизации продвинулся Тунис. Здесь уже есть сформированное гражданское общество и реально функционирующие демократические институты, а традиционные элементы и в системе политических отношений, и в экономике, и в социальной структуре проявляются меньше, чем в других странах. Несмотря на сегодняшнюю хрупкость внутриполитической ситуации в стране, аутентичность и глубокая укорененность гражданских институтов дают Тунису неплохие шансы на успешное развитие при благоприятной региональной обстановке и снижении уровня внешних угроз.

Алжир в случае начала реальных реформ в ближайшем будущем может повторить тунисский путь модернизации, реализация которой здесь, как и в Египте, будет осложняться проблемами социально-экономического развития: большой долей неграмотного населения, высокой бедностью, сильными традиционными социальными институтами и т.д. Учитывая определенную схожесть политических систем Египта и Алжира (заметная роль армии и спецслужб, высокая централизация власти и т.д.), оба государства останутся президентскими республиками, причем консервативный элемент в них будет более заметен, чем в Тунисе.

Даже при самом позитивном развитии событий полное экономическое восстановление охваченных конфликтами стран, очевидно, займет не год и не два, а в лучшем случае десять — двадцать лет. 

Наконец, в Марокко, вероятно, продолжится процесс делегирования полномочий от монарха к парламенту и правительству, и в результате традиционные элементы династической власти превратятся в элемент декора политической системы. Правовые нормы в стране продолжат приближаться к европейским стандартам, что, однако, может привести в какой-то момент к росту внутренних противоречий. Постепенная европеизация политической системы и развитие социальной сферы повлекут за собой и модернизацию общества. Следствием этого станет, во-первых, постепенная десакрализация монархии и вообще снижение авторитета королевского дома, а во-вторых — рост требований большего политического участия со стороны общества. Вместе с тем, как только модернизация поставит под угрозу интересы монархии, последняя, не готовая отказаться от своих экономических и прочих интересов, вынуждена будет занять охранительную позицию, сделав ставку на традиционные основания власти. Все это может в будущем привести к серьезному росту конфликтности.

В малых государствах Залива процесс будет идти несколько иначе — как из-за слабости европейского влияния, так и из-за изначально более низкого уровня их социальной и политической модернизации. Конечно, получившая западное образование молодая элита, уже начавшая приходить к власти в этих странах, вполне способна выступить в роли прогрессора. Воспользовавшись пока еще сохраняющимися экономическими преимуществами, она может ускорить модернизационные процессы, приложив усилия, в том числе, к укреплению государственных институтов и (с гораздо меньшей вероятностью) к развитию институтов гражданского общества. В этом случае в сорокалетней перспективе, то есть приблизительно к 2056 г., эти государства сохранятся как монархии, однако роль законодательной власти и гражданского общества станет выше. Вместе с тем и традиционные элементы управления, и традиционные ценности будут в них ощущаться сильнее, нежели в том же Марокко.

Несмотря на то, что в отдельных арабских государствах могут быть реализованы разные сценарии, от позитивных до самых негативных, сохранение определенного регионального единства делает невозможной полную изоляцию одних стран или субрегионов от других. Соответственно прогнозировать возможность реализации тех или иных сценариев в чистом виде не представляется возможным.

Региональная перспектива

Облик региона во многом будет определяться не в последнюю очередь и протекающими в нем интеграционными процессами. Сегодня здесь есть три потенциальных очага субрегиональной интеграции: Персидский залив, Левант с Ираком и Магриб.

В первом из них интеграционные процессы в рамках Совета сотрудничества арабских государств Персидского залива уже зашли дальше, чем где бы то ни было на Ближнем Востоке. В случае благоприятного развития событий в странах Совета эта тенденция сохранится. Однако даже в далекой перспективе процесс вряд ли пойдет по пути выстраивания сильных наднациональных политических институтов. Скорее основное внимание будет уделяться экономическому, военному и, возможно, правовому сотрудничеству государств. Боязнь утратить политический суверенитет еще долго будет определять их подходы к интеграционным процессам.

В Леванте и Ираке интеграционный процесс если и будет запущен, то протекать ему предстоит в крайне сложных условиях посткризисного развития субрегиона и частичной утраты его странами самостоятельности на мировой арене. Хотя экономическая интеграция здесь кажется малоперспективной, какие-то формы интеграции политической — например, через создание большой субрегиональной конфедерации — могут оказаться востребованными как раз для снижения конфликтности и для решения проблем переформатирования карты. Вообще же если на глобальном уровне продолжится кризис национальных государств и сохранится тренд на их замену какими-то иными региональными политическими образованиями, то реализация в Леванте идей демократического конфедерализма может оказаться многообещающей.

Магриб и в отдаленной перспективе сохранит зависимость от внерегиональных центров силы. 

Наконец, в Магрибе интеграция по оси Восток-Запад кажется малоперспективной. Политические системы государств региона одновременно и разнообразны и, в основном (кроме Ливии), самодостаточны, а экономики их мало связаны друг с другом. Более вероятно развитие каких-то форм прежде всего экономической интеграции в рамках Средиземноморья, по оси Север-Юг.

По всей видимости, Магриб и в отдаленной перспективе сохранит зависимость от внерегиональных центров силы. Частично размывание суверенитета будет, конечно, связано с интеграционными процессами, более глубокой интеграцией арабских стран в мировую экономическую систему и другими аспектами глобализации. Однако еще одним источником зависимости станет потребность стран, переживших глубокие потрясения и конфликты, в значительной экономической помощи, что в свою очередь наложит на них обязательства перед донорами.

Все это рисует если и не мрачную, то довольно тревожную картину будущего, наполненного конфликтами, социально-экономическими угрозами и политическими неурядицами. Преодоление грядущих вызовов потребует от арабского мира прежде всего способности к поиску креативных идей и новых интеллектуальных решений, способности воспринять существующий сегодня мировой опыт модернизации и развития государственности. Определенным ресурсом здесь могут стать мощные арабские общины, проживающие сегодня на Западе, — быстро модернизирующиеся, но сохраняющие свою историко-культурную и конфессиональную идентичность. В случае возникновения в их среде идеологии возвращения, в условиях торжества консерватизма и усиления тенденции к изоляционизму в странах Запада эти арабские репатрианты в будущем могли бы оказаться аутентичными прогрессорами, которые бы сумели одновременно способствовать и ускоренному развитию арабского мира, и его социально-политической гармонизации.

 

ИЗНАЧАЛЬНО ОПУБЛИКОВАНО НА САЙТЕ РСМД: http://russiancouncil.ru/inner/?id_4=6960#top-content

 

[1] Nereim V. $50 Oil Puts Saudi Budget Deficit Beyond Reach of Spending Cuts // Bloomberg Business [электронное издание], 17 сентября 2015. URL: http://www.bloomberg.com/news/articles/2015-09-16/-50-oil-puts-saudi-budget-deficit-beyond-reach-of-spending-cuts.

[2] Филоник А. Сценарии развития арабских стран до 2050 г. // Оценки и идеи: бюллетень Института востоковедения РАН. Т. 1, №4, июль 2013. URL: http://old.ivran.ru/attachments/747_bull4.pdf.

Published in Трибуна